– Это точно? – заволновался и Кавалергардов.

– Дважды перепроверил, – доложил Чайников. – И оба раза зажглась фиолетовая шкала. Ошибки не должно быть.

– Кто он?

И тут Аскольд будто захлебнулся чем-то и, как бы извиняясь, промямлил:

– А-а-ким…

– Чего вы опять мямлите, Аскольд Аполлонович? – снова повысил голос Кавалергардов.

– Э-э-э, – продолжал в смущении мямлить Чайников, – имя у автора, как бы сказать, не очень.

– Какое же имя? – нетерпеливо настаивал Кавалергардов.

– А-а-ким Во-во-строносов, – с трудом выдавил Чайников.

– Ну и что? Чем оно вам не нравится?

– Для гения, для классика, кажется мне, не очень подходящее. Может, псевдонимом заменим?..

– Много вы понимаете в классических именах, – попрекнул Илларион Варсанофьевич. – Грибоедов, по-вашему, очень красиво было, когда прозвучало впервые? Мальчишке в школе с такой фамилией проходу от насмешек не было бы. Или Пушкин? Тоже, если вдуматься, даже не Кавалергардов. Правда, может, получше Чайникова. Так что оставим в покое имя. Пусть будет Аким Востроносов… Что за вещь? Какой жанр?

– Повесть.

– Велика ли?

– Маловата. Листов шесть-восемь, – и уточнил: – 168 страниц текста.

– В самый раз, – авторитетно отметил Кавалергардов и в подтверждение добавил: – Известно ли вам, что романы Тургенева не превышают шести-семи листов. Ро-ма-ны! Классики не любят размазывать. А тут всего лишь повесть.

– Конечно, – скоренько согласился Чайников.

– Кому еще известно? – строго спросил Кавалергардов.

– Никому. Честное слово.

– Хорошо. И никому не должно быть известно. Пока. Держите и не выпускайте, ничьи глаза не должны видеть до меня. Я скоро буду.

Кавалергардов, не заходя к себе, не сняв плаща и шляпы, направился прямо к Чайникову. От самой двери он шел к столу Аскольда с протянутой рукой, сгорая от нетерпения держать в своих руках повесть гения. Получив рукопись, Илларион Варсанофьевич тут же, не присаживаясь, едва лишь размотав шарф и сдвинув на затылок шляпу, вооружился очками и углубился в чтение. Аскольд невольно поразился редакторскому самообладанию, его трезвости и спокойствию. Что бы ни говорили о таких, как Кавалергардов, а для того, чтобы быть главным редактором, возглавлять такое большое дело, каким являлась редакция толстого литературно-художественного журнала, надо обладать характером, в любом положении чувствовать себя хозяином, которого в любых обстоятельствах не покидает самообладание.

Чайников смотрел на шефа и невольно думал о пережитом смятении, о столь различных чувствах, посетивших его так недавно. Ничего подобного с Кавалергардовым. Само воплощенное спокойствие и сосредоточенное внимание. Деловой подход и ничего кроме. А ведь случай не рядовой, и шеф это бесспорно сознает.

И на этот раз Кавалергардов не изменил перенятой им у великого Некрасова привычке – пробежал глазами несколько первых страниц, затем сунул нос в самую середину и прочитал конец. В процессе чтения Илларион Варсанофьевич слегка шевелил пухлыми губами и произносил себе под нос нечленораздельное «гм…гм…» и «да…да…»

Аскольда в продолжение всего этого не раз обдавало холодом, ему чудились скептические нотки в голосе шефа. Сердце тревожно ныло, будто речь шла о его собственной рукописи, а в голове стучало: неужели не гений, неужели не гений? Тогда весь этот переполох окажется похож на ложную тревогу.

Чайников уже корил себя за то, что не совладал с расходившимися чувствами, не сумел взять себя в руки и спокойно прочитать рукопись. Но машина ведь дважды со всей определенностью установила – гений?! С трепетом ждал Аскольд, пока Кавалергардов произнесет хоть что-нибудь членораздельное, понятное. И он произнес после некоторого раздумья:

– Да, гений. – Шеф сказал это спокойно, но веско. Опустился наконец в стоявшее перед столом кресло, снял шляпу, положил ее на стол перед Чайниковым, взъерошил свою жесткую шевелюру, позволив себе этот единственный внешний признак внутреннего возбуждения, и повторил: – Гений!

У Аскольда отлегло на сердце, он стал успокаиваться, с нетерпением ожидая дальнейших суждений или действий главного редактора. А тот на какое-то время впал в задумчивость, решая про себя что-то важное. Потом внезапно поднялся, схватил шляпу и рукопись и направился к выходу. Уже в дверях он кивнул Чайникову – «ко мне!»

– Вещь небольшая, но емкая, – бросая в своем кабинете на диван плащ и шляпу, проговорил Илларион Варсанофьевич. Его теперь вроде бы прорвало, и он продолжал: – И заглавие емкое – «Наше время». Как раз то, что требуется. Гений, между прочим, потому и гений, что острее всех чувствует веление времени. Мастерство может быть и просто у талантливого или одаренного человека, а вот эпическое чутье, широта этакая – лишь у гения!

– Но повестушка-то не очень большая, может быть, и не эпического звучания, – попробовал внести трезвую ноту Чайников.

Кавалергардов подошел к столу и прочно уместился в своем редакторском кресле.

– Ну что вы такое бормочете, – посмотрел он с укоризной на Аскольда, как разочарованный учитель смотрит на безнадежного ученика, – возьмите «Судьбу человека», велика ли? А эпический размах, эта самая широта – налицо. А вы туда же, размер вас не устраивает… А потом я ноздрей чую. Понимаете, чую!

Чайников в ответ пожал плечами – мол, вам виднее, я только так, предположительно, нисколько не настаивая.

Кавалергардов вызвал Лилечку и тут же приказал:

– Замов ко мне! И вот еще что: на завтра срочно созываем редколлегию. В обычное время. Явка всем обязательная. Каждому скажите, что вопрос наиважнейший. И больше ничего. Никаких комментариев. Обо всем узнают здесь. Все!

Явившиеся замы были спрошены:

– Текущий номер в графике?

– В графике, – заверили, как по команде, Петр Степанович и Степан Петрович.

– Придется ломать график, – отрезал, поднимаясь со стула, Кавалергардов. Он кивнул на лежавшую на столе рукопись и пояснил: – Будем давать. На открытие.

– Августовский номер у нас открывается романом Артура Подлиповского «Сон и явь», – напомнил Петр Степанович.

– Знаю, – рубанул Кавалергардов.

– С продолжением в сентябрьском, – поддержал коллегу Степан Петрович и добавил: – Подлиповский категорически против сокращений, настаивает на разверстывании в трех номерах.

– К черту! Не хочет, пусть забирает и печатает, где вздумается. Авось без него не пропадем, – демонстрировал непреклонную решимость главный.

Петр Степанович и Степан Петрович, округлив глаза, переглянулись – мол, как рубит.

– Гений, – ткнул пальцем в рукопись Кавалергардов, объясняя этим коротким словом все своим замам, – не чета Подлиповскому. Тут объективная оценка, – Илларион Варсанофьевич кивнул в сторону Чайникова.