Ведь к этому времени Абакумов сам уже сидел в тюрьме и терпел пытки. Его даже одно время поместили в тесный холодный карцер без окон, без притока свежего воздуха, держали на хлебе и воде, включая беспрерывно холодильную установку. Описывая эти зверства в письме на имя Берии и Маленкова, Абакумов просил их только об одном: передать его дело в целях объективного расследования в Прокуратуру СССР.

В рамках дела, возбужденного против Абакумова, был арестован коллега Шейнина — прокурор отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры Союза ССР Дорон. Путем применения к нему незаконных методов ведения следствия от него добились показаний даже в отношении Генерального прокурора СССР и других руководящих работников органов прокуратуры. Сослуживцы Дорона мне рассказывали, что когда после смерти Сталина бедолага был освобожден из-под стражи, он признался, что били его «с оттяжкой» металлической пряжкой по обнаженным ягодицам, приговаривая: «Вот тебе материальное право, а вот тебе процессуальное право». Они утверждали, что в те годы якобы проводилась операция под кодовым названием «Пушкинская, 15-а» (место нахождения Прокуратуры СССР). По их версии после еще нескольких арестов сотрудников прокуратуры дело Дорона и Шейнина должно было быть объединено в одно производство.

В постановлении на арест Шейнина указывалось: «… изобличается в том, что будучи антисоветски настроен, проводил подрывную работу против ВКП(б) и Советского государства. Как установлено показаниями разоблаченных особо опасных государственных преступников, Шейнин находился с ними во вражеской связи и как сообщник совершил преступления, направленные против партии и Советского правительства».

Борис Ефимов во время нашего разговора вспомнил, что в те дни арест Шейнина многие восприняли вполне философски:

«Встретил на улице известного поэта, а он говорит:

— А знаешь, Боря, этого толстяка Шейнина посадили. Говорят, упал в обморок, когда за ним пришли. Там теперь, поди, похудеет…

— Да ты что? — остолбенел я. — Да он же сам всех сажает!

— Ну и что? Сажал, сажал и досажался…

Наверное, в этом „досажался“ была доля истины. Здесь выразилось и отношение столичной культурной богемы к двойной жизни Шейнина».

Трудно было представить себе в лубянских кабинетах этого веселого полного жуира, который в своих рассказах писал о том, что презумпция невиновности выше всего, и считался чуть ли не автором «ставки на доверие» — особой формы установления контакта с допрашиваемым, а сам очень любил во время работы в Следственном отделе «ночные бдения», то есть допросы ночью, когда арестантам по несколько суток не дают спать…

Почему-то дело Шейнина «тянулось» два года, хотя другие, и куда более сложные и запутанные, заканчивались значительно быстрее. Видимо, потому, что «умная голова» умела тянуть время. Профессионал, он тонко чувствовал, чего от него хотят, высчитывал, что можно сказать, а чего нельзя, пытался угадать по течению допросов, как меняется политика на самом верху.

Допросы следовали за допросами, иногда они перемежались очными ставками, дело пухло, и к концу оно уже насчитывало семь огромных томов. Делом занимались в разное время семь старших следователей Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Его допрашивали не менее 250 раз, большей частью ночью, как правило, допросы начинались в 9–10 часов вечера и заканчивались далеко за полночь. Более года держали в одиночке, иногда в наказание «за провинности» лишали прогулок, книг, передач, во время допросов шантажировали, оскорбляли, грозили побоями. Однажды его даже заковали в наручники и не снимали их в течение шести дней. Все это довело Шейнина до такого состояния, что к концу следствия, по собственному признанию, запас его «нравственных и физических сил был исчерпан». Были периоды, когда его силы окончательно покидали и он в эмгэбэшной одиночке ощущал холодное дыхание смерти и слышал, как в ночной тишине она ему приговор читала.

Протоколы его допросов я внимательно изучал. Что и говорить — это тяжелое занятие. Наводящее на невеселые мысли.

В первый год ведения дела следователи усиленно «раскручивали» так называемый «еврейский заговор». На этом этапе Шейнин давал показания охотно и подробно, «выдавал» всех и вся. Он говорил о своих «националистических» беседах с самыми известными деятелями советской культуры и искусства. «Закладывал» он и своих бывших сослуживцев по прокуратуре. Кстати, и того же Бориса Ефимова тоже присовокупил к числу заговорщиков, о чем я старому художнику во время нашего разговора говорить не стал.

Он с готовностью поведал о своих «националистических» беседах с Эренбургом, братьями Тур, Штейном, Кроном, Роммом, Рыбаком и многими другими известными деятелями культуры. Вот только один отрывок из его показаний об Эренбурге: «Эренбург — это человек, который повлиял, может быть в решающей степени, на формирование у меня националистических взглядов… Эренбург говорил, что в СССР миазмы антисемитизма дают обильные всходы и что партийные и советские органы не только не ведут с этим должную борьбу, но, напротив, в ряде случаев сами насаждают антисемитизм…»

Следователи, видя его готовность, требовали показаний на Утесова, Блантера, Дунаевского, и даже на Вышинского, руководившего знаменитыми процессами 30-х годов…

В своем письме на имя министра госбезопасности С. Игнатьева Шейнин потом писал: «Следователь пошел по линии тенденциозного подбора всяческих, зачастую просто нелепых, данных, большая часть которых была состряпана в период ежовщины, когда на меня враги народа… завели разработку, стремясь меня посадить, как наиболее близкого человека А. Я. Вышинского, за которым они охотились».

И в другом письме уже на имя Берии: «Вымогали также от меня показания на Вышинского».

«На Вышинского» Шейнин показаний не дал, но вот своих сослуживцев не пожалел.

Так на вопрос следователя: «Вы все рассказали о своей вражеской работе против Советского государства?», — последовал ответ: «Нет, не все. Мне нужно еще дополнить свои показания в отношении преступной связи с работниками Прокуратуры СССР Альтшуллером и Рагинским». Называл он и многих других лиц, например, прокурора Дорона, профессоров Швейцера, Шифмана, Трайнина…

Причем «шил» Шейнин к заговорам даже тех, о ком его и не спрашивали.

Такой была его тактика, всячески демонстрировать готовность сотрудничать со следствием. А стратегия была одна — выжить, избежать пыток. Ради этого он готов был выложить любые подробности из личной жизни своих знакомых, включая самые интимные. Рассказывая об одной женщине, помощнике прокурора, описал, какие предметы женского туалета оставались в кабинете после ее визита к начальнику.

Через какое-то время «еврейский вопрос» стал терять «актуальность», и следователи принялись усиленно «превращать» Шейнина в шпиона. Пошли вопросы о связях с заграницей. Однако здесь Шейнин держался стойко. Он начисто отрицал свою вину в шпионаже или измене Родине.

Вот, например, отрывок из протокола допроса от 7 февраля 1953 года:

«Вопрос: Материалами дела установлено,