Мы стояли разинув рты и глядя на склянку, которая напоминала маленький цилиндр, и видели, как бабочка пытается махать крыльями, но у нее слишком мало места в стеклянной ловушке, и она бьется совершенно как рыба в аквариуме, не понимая, в какую беду попала. Разумеется, М-ский, который пошел своей дорогой, не имел ничего общего с трехцветным взрывом Вайзера. Но, выводя очередную фразу моего сочинения на канцелярской бумаге в клеточку, выводя не спеша, обдумывая каждое слово, я думал о том, что Вайзер иногда напоминал такую бабочку, например когда у него что-то не получалось и он нервничал, прикрывая растерянность излишней жестикуляцией. Да, четвертый взрыв получился неудачным, это было ясно, потому что, когда мы услышали взрыв, нашим глазам явилась обыкновенная серая туча пыли, которая быстро осела, и это было все. Вайзер побежал к месту, где был заложен заряд, и, размахивая руками, как Parnassius apollo крыльями, вернулся к нам явно обескураженный. «Надо повторить», – сказал он Эльке. И снова мы услышали скрип рычага, сухой щелчок, но на этот раз взрыва не произошло вообще. «Может, провода порвались», – робко предположил Петр, но Вайзер размахался еще больше. «Этого не может быть, – пояснил он, глядя в небо. – Этого никак не может быть, попробуем еще». – И он снова побежал к заряду, и его руки трепыхались не останавливаясь. На этот раз взрыв произошел, но, кроме желтоватого облачка, которое поднялось ненадолго над фонтаном песка, не было ничего. В тот день Вайзер возвращался домой с нами, и я помню, что он не обмолвился ни словом даже с Элькой.

Я не утверждаю, что у него было что-то общее с бабочками, но сравнение это, когда часы в приемной пробили десять, а я дописывал только первую страницу, – сравнение это показалось мне намного удачнее, чем сегодня, когда воображение мое уже совсем не то, каким было много лет назад. Но бабочку и трехцветное облако я тогда сохранил для себя, так же как Шимек и Петр. Я не написал ни слова ни об экспериментах Вайзера, ни о том, как действительно выглядел последний взрыв. Я писал просто, чего и требовали те трое, укрывшиеся за дверью, обитой стеганым дерматином. Писал, что каждый раз Вайзер шел к генератору на другую сторону ложбины, что во время взрывов мы прижимали головы к самой земле и что взрывы, собственно, ничем не отличались один от другого, за исключением силы детонации. А когда сторож вышел на минуту, Шимек поднял голову от своего листка и шепнул: «Я это напишу, – и мы с Петром уже знали что, прежде чем Шимек добавил еще тише: – Напишу, что мы нашли обрывок красного платья Эльки и выбросили его в помойку, и все… или нет, – поправился он тут же, – мы сожгли его на костре». Я знал, так же как Шимек и Петр, что это их устроит, поскольку у них была своя картина случившегося и от нас они добивались единственно ее подтверждения. Сторож вернулся из уборной, а я думал, как описать последний взрыв, за день до того, что случилось над Стрижей, взрыв, который для Вайзера должен был иметь особое значение, в чем я убежден и сегодня. В тот раз речь шла не о цветовом эффекте, а о чем-то более замысловатом. Как обычно в таких случаях, мне не хватает шкалы сравнений. На что это было похоже? Если бы я попытался определить это тогда, я сказал бы, что на воронку, через которую моя мать вливала в бутылку малиновый сок, – туча пыли, поднявшаяся после взрыва, была совершенно черная, узкая внизу, расширяясь кверху, она вращалась вокруг своей оси. Хотя это была вовсе не воронка, а уж скорее мощный смерч из черных крупиц. Он предстал перед нашими глазами сразу после взрыва и носился кругами над ложбиной добрую минуту, прежде чем исчез, расплывшись в воздухе. Только спустя годы пришло мне на ум сравнение Вайзеровой воронки с Архангелом, борющимся со змием. Я не сомневался, что фантастические складки одеяния святого, его распростертые крылья и весь сонм небесных воителей – все это вмещалось в черную вертящуюся тучу, хотя Вайзер, возможно, никогда подобной гравюры и не видел, да и мы тогда понятия не имели ни о каком искусстве. «Такой смерч все может засосать, – уверенно сказал Шимек, – хоть целого человека». А Элька, как обычно склонная к преувеличениям, добавила: «Ты что, не только человека, он может засосать целый дом и перенести его далеко-далеко». И когда я закончил эту последнюю фразу в моих письменных показаниях, я подумал, что Вайзер ведь мог бы наслать такой смерч, чтобы он сорвал с места нашу школу и перенес ее куда-нибудь за Буковую горку, в район старого кладбища или еще лучше – в ложбину за стрельбищем, и только тогда М-ский, директор и сержант поняли бы, что тут произошло нечто другое, а не просто несчастный случай со снарядом. Но Вайзер из своего, только ему известного места не торопился с помощью, так что я поставил точку и ждал, что будет дальше. Сторож собрал наши сочинения. А я снова подумал о пани Регине, которая учила нас польскому языку и прекрасно читала стихи. Особенно стихотворение о преступной женщине, которая убила своего мужа, застряло в моей памяти: едва пани Регина дошла до схватки двух братьев, когда в костеле появляется дух в доспехах и взывает голосом как из подземелья и когда костел с грохотом проваливается, в классе стало тихо, как никогда, никто не разговаривал, никто не проливал чернила, и было еще праздничней, чем во время причащения, когда ксендз Дудак поднимал вверх круглую, как солнце, облатку и пел на латыни. Если бы пани Регина приказала нам написать сочинение о Вайзере, оно было бы совершенно не таким, как то, которое я отдал сторожу. Может быть, я не написал бы всего, но наверняка рядом с черной пантерой оказался бы замечательный матч, а над рыбным месивом в заливе завертелся бы смерч, засасывая всю эту мерзость в мощную воронку, и на другой день мы могли бы купаться, как каждый год.

Тем временем мы продолжали сидеть на складных стульях, рейки которых впивались в зад, а сторож, не прикрыв за собой дверь, исчез в бездне кабинета. «Теперь вы должны подождать, – объявил он нам, вернувшись через минуту. – Если все будет в порядке, подпишете показания и пойдете по домам. Но разговаривать еще нельзя», – добавил он, грозно поглядев на Петра, который наклонился ко мне. Так что мы и не разговаривали, как и все то время, которое прошло с момента, когда нас привели сюда, и я слышал, что в желудке у Шимека, так же как у меня и у Петра, бурчит все сильнее, поскольку они, конечно, ничего не дали нам поесть. Сторож включил радио, и из деревянного ящичка зажурчала народная музыка. «Сейчас будут новости», – сказал он сам себе и принялся уплетать очередной бутерброд. Действительно, музыка прекратилась, и диктор объявил, что сейчас будут фрагменты из выступления Владислава Гомулки, лысина которого засияла в последнее время на портретах во всех классах. Смешной, немного писклявый голос говорил что-то о порядке в нашем общем доме, а я удивлялся, почему взрослые произносят имя этого человека с таким благоговением, если он говорит скучно, скучнее даже ксендза Дудака на воскресной обедне. Кто, однако, постигнет тайны политических меандров? Сегодня, когда я уже знаю, почему люди восхищались Владиславом Гомулкой (по крайней мере, могу это понять), я вспоминаю тех самых взрослых, которые восторгались словами его преемника, в частности тем, что он говорил на верфи, когда еще свежа была земля на могиле Петра, – он тоже говорил о порядке и общем доме. Да, сегодня я считаюсь взрослым и, хотя не интересуюсь политикой, никогда не впадаю в энтузиазм по отношению к вождю, который начинает с общего дома и порядка. Но хватит об этом, ведь не о том я хотел рассказать. Речь идет о Вайзере. Только о кем. И пока еще очень далеко до ясности. Игра не закончена. Игра? Не могу назвать это иначе. Допускаю, что так же, как тогда, когда мы сидели втроем, ожидая завершения следствия, так же точно теперь Вайзер играет со мной и наблюдает за моими действиями черными глазами. Но об этом рассказ впереди.