Аландец в охотничьем кабинете, Сандра в бассейне без воды, зажав уши руками, пытается стать маленькой-маленькой, совсем незначительной. Меньше всего ей хотелось идти в охотничий кабинет, утешать, обнимать и все такое, как это частенько делали по телевизору, когда случалась семейная катастрофа. Обнимать и обнимать, как будто это чем поможет.

Долгое время Сандра мечтала только о том, чтобы Аландец снова стал нормальным. Начал делать простые нормальные вещи, например чистить свое ружье.

— Слышишь, может, поедем постреляем?

Это случилось в один октябрьский денек, когда листья уже опали и в мире за огромным панорамным окном установилась ясная холодная погода. Аландец вдруг снова стал нормальным, он появился у края бассейна, полностью одетый и свежевыбритый, и посмотрел на Сандру. У него было с собой ружье, он указывал им на нее, но она ни чуточки не испугалась, это же было понарошку. Она сразу инстинктивно догадалась, узнала ту долгожданную атмосферу, которой уже давно не бывало в доме. Как ее не хватало! Она мечтала об обезьяньих уловках, проказах, криках, всем, что угодно.

И вот. Конечно! Сандра подскочила, словно мячик, и мигом бросила все свои занятия, все свои дурацкие забавы на дне бассейна. О, как они ей надоели!

— Давай, — ответила она с не свойственной ей решительностью. — В самом деле, пора и мне научиться стрелять из ружья.

Они с Аландцем отправились на стрельбище, и там она научилась обращаться, во всяком случае немного, с пистолетом и ружьем. И к своему собственному удивлению, заметила, что ей нравится стрелять, хоть учеба двигалась и не так быстро. В отличие, например, от Дорис Флинкенберг, которая позднее за короткое время превратилась в заправского стрелка. Но Сандру удивляло еще и то, что ей нравилось даже просто бывать на стрельбище. Собственно, это привлекало ее больше всего. Царившие там особое сосредоточенное настроение, тишина и стиснутые зубы. Свой особый мир.

Мир Аландца. Мир ее папы.

Как Маленький Бомбей, ткани, разговоры по телефону и особая музыка (банановую пластинку никогда не брали в дом на болоте) были миром Лорелей Линдберг. Странно, но эти два мира, объединенные большой страстью, были несоединимы.

Принято считать, будто страсть плохо уживается с повседневной рутиной. Но еще важнее и труднее было понять и принять, что постичь суть большой страсти можно, лишь окончательно разделив ее надвое. Лишь тогда возможно узнать, каков каждый сам по себе.

Пока Лорелей Линдберг еще была с ними, Аландец не ездил на стрельбище, не охотился и не ходил под парусом по семи морям, хотя и любил это. Но он и не отдавался всей душой жизни богатенького плейбоя, хотя, пока страсть была молода, и уверял Лорелей Линдберг, что именно этим намерен заниматься. По большей части он колесил по стране и заключал более или менее удачные сделки, но относился к этому с гораздо меньшим рвением, чем после Лорелей Линдберг. А Лорелей Линдберг с ее тканями, так ли уж они ей были дороги?

Что касается жизни плейбоя, так на самом деле лишь после Лорелей Линдберг Аландец хоть отчасти реализовал свои амбиции в этой области. Во всяком случае, позднее — летом с Женщинами из дома на Первом мысе и во время охотничьего сезона осенью в доме на болоте. В то время вокруг него было много женщин, например Бомба Пинки-Пинк, стриптизерша, которая превратила стриптиз в философию, — именно Бомбу Пинки-Пинк Аландец и Сандра повстречали в первый же день на стрельбище, вместе — отец и дочь — бах-бабах!

Не на самом стрельбище, но после. В ресторане, где они ели бифштекс с кровью — отец и дочь друг напротив друга за столиком на четверых у окна. В полупустом зале, потому что был еще ранний вечер. И тут — бах! Она возникла, словно выстрел — Бомба. Как бы случайно. Будто у нее на лице не было написано (и на лице Аландца тоже), что над случайностью этой случайной встречи кому-то пришлось тщательно поработать.

— Простите? — такая незабываемая уже тогда: в светло-красной короткой юбке в облипочку и светло-красном свитере из ангорской шерсти с глубоким вырезом, из которого чуть не выпрыгивали большие круглые груди, блестящие серебристые сапоги-чулки до колен, а выше — до самого подола юбки — светилась белая кожа, фривольно и соблазнительно, прикрытая тонкими нейлоновыми чулками, которые можно было заметить, лишь приглядевшись. Густые светлые волосы — огромная копна с начесом похлеще чем у Джейн Мэнсфилд, между прочим, это было КРУТО. В меру дерзко и, да, не очень-то добродетельно и пристойно, но в этом и была особая удивительная жизненность.

— Простите, — сказала она, — здесь свободно?

Бомба Пинки-Пинк со слегка грубоватым голосом девочки-подростка, немного тягучим, словно она забыла вынуть жвачку изо рта, и эта вечная жвачка напоминала вам о других временах (так и было задумано) — более молодых, более радостных, более невинных. Все словно бы случайно, как уже говорилось. Аландец притворился, что удивлен, и радостно пригласил ее сесть. Это откровенно театральное представление было разыграно для Сандры, но не имело для нее никакого значения. Однако она получила удовольствие. Как и все прочие. Пинки уселась за стол, и к Аландцу снова вернулось отличное настроение. Мужчина должен делать то, что должен, считал Аландец и повторял это вновь и вновь, во время их так называемого разговора — о погоде, ветре и последних перипетиях сериала «Пейтон-Плейс», предназначенного только для взрослых. Но вечерок, во всяком случае, выдался совершенно удачный, первый удачный вечер, давненько таких не бывало, и Сандра веселилась и в некотором роде была благодарна Пинки. Аландец так напился, что Бомбе Пинки-Пинк пришлось вести машину — от города до дома на болоте.

Бомба Пинки на большой лестнице дома в самой болотистой части леса. Как она взбежала по всем этим ступенькам, словно счастливый ребенок, но этакой особой походочкой стриптизерши, оп-оп-оп, так что оставалось только закатывать глаза, да, это было смешно и глупо — ну и наплевать, зато посреди этого скучного ужасного мира вдруг раздался дерзкий и фривольный смех.

На Аландца это тоже произвело впечатление, он был доволен и живо затащил Бомбу в дом.

Но гримаса рассеченной заячьей губы в самом деле ужасна.

Впрочем, Сандра успела опять отличиться утром за чаем. Она ляпнула одну фразочку, словно походя, и Бомба едва не расплакалась. На глаза Пинки навернулись слезы, и она нервно зацарапала поверхность стола своими длиннющими — в три сантиметра — розовыми ногтями.

— Я не шлюха, — заявила ей Бомба. — Я работаю танцовщицей в стриптизе.

И Сандра потом раскаялась.

И вот ноябрьским субботним утром, через несколько недель после того дня на стрельбище, Сандра стояла в кроваво-красном кимоно с белыми бабочками и в утренних туфлях на высоченных каблуках на бежевом паласе в коридоре верхнего этажа в доме на болоте и прислушивалась. Да. Потом она тихо-тихо прокралась к двери, ведущей в подвал. Осторожно ступила на винтовую лестницу, как можно бесшумнее, прижалась к оштукатуренной белой стене, словно испуганная женщина на обложке старого детектива, и стала спускаться вниз. Адреналин продолжал стучать в голове, как на стрельбище перед самым выстрелом. Внизу что-то было. Или кто-то.