взмахивая рукой. – Если бы вы только знали, друзья мои, сколько такта, понимания и мастерства требуется для его написания!

Как правило, позволить себе собственный портрет могли дамы в летах, и данное обстоятельство требовало от художника особой обходительности и галантности. К счастью, большинство женщин понятия не имели, как они выглядят на самом деле, и питали приятные иллюзии. Будучи весьма и весьма объективными относительно достоинств и недостатков внешности родственников и подруг, они искренне полагали, что уж сами-то выглядят лет на десять – а то и все пятнадцать – младше своего возраста.

– А посему, – с усмешкой продолжал Кормон, – что от вас требуется, так это выяснить заблуждения заказчика относительно самого себя и отобразить их на холсте. Это не так уж и трудно: нужно лишь чуть выправить нос, увеличить глаза, освежить цвет лица, удлинить шею, округлить плечи, утончить пальцы, приподнять грудь, заузить талию, а также убрать все морщины, бородавки и родинки. Особое внимание следует уделить таким вроде бы мелочам, как броши, кольца, ожерелья и алмазные браслеты: от картины должен исходить дух неподражаемой элегантности, богатства и роскоши, и тогда заказчик будет поистине восхищен поразительным сходством. В этом-то кроется секрет признания и финансового успеха.

– Не бойтесь льстить женщине, – любил повторять Кормон. – Лести никогда не бывает много!

Однако несмотря на присущее ему дружелюбие – все эти «друзья мои!» и трепещущие холеные ручки, профессор Кормон был подвержен приступам самого настоящего гнева. Малейшая попытка соригинальничать, любое отступление от правил академической живописи приводили этот безобидный с виду скелет в бешенство.

– Вы забыли, что я состою в отборочной комиссии Салона?! – кричал он, брызгая слюной. – Так вот, я вам это напомню. И будьте уверены, уж я-то постараюсь, чтобы ваша мазня никогда не попала в Салон. Может, хоть это научит вас с уважением относиться к искусству вообще и мнению наставников в частности.

После такого выступления провинившийся студент должен был покинуть мастерскую и найти себе другое занятие, так как путь в Салон оказывался для него закрыт навсегда.

Анри, хорошо осознававший «неправильность» своего художественного восприятия, был вынужден проявлять особую бдительность. Он старательно заполнял основные тени сырой умброй, выверяя каждый мазок. Столь очевидное усердие не могло остаться незамеченным Кормоном, и тот иногда вознаграждал ученика дружеским похлопыванием по плечу.

– Терпение, Лотрек, терпение, – повторял он. – Таланта у вас нет, но вы стараетесь. Вы выполняете все мои указания и усердно трудитесь. Терпение! Со временем вы научитесь недурно рисовать. И кто знает, может быть, когда-нибудь ваши картины займут свое место в Салоне.

После этого он переходил к следующему студенту, а Анри замирал в оцепенении на низеньком табурете, не помня себя от счастья.

После занятий он отправлялся с друзьями в кафе Агостины, где всегда было шумно и многолюдно, где оживленно болтали студенты, где за столиками разворачивались жаркие дискуссии. Он слушал бесчисленные проклятия в адрес галеристов, критиков и академиков, изрыгаемые крикливыми членами недавно образованного Общества независимых художников.

Он видел мирно попыхивающего трубкой за чашечкой кофе Жоржа Сёра, спокойного юношу, походившего бы на херувима, если бы не усы и гренадерское телосложение. Ренуара – аскетического вида художника, знаменитого картинами обнаженных женщин. Клода Моне, человека с могучим затылком и короткими пальцами, похожего на преуспевающего деревенского помещика из Нормандии, коим он, впрочем, и являлся. Однажды Анри даже посчастливилось мельком посмотреть на Сезанна в один из его нечастных приездов из Экс-ан-Прованс. Он тогда обедал в гордом одиночестве и, видимо, был чем-то весьма недоволен.

А в один незабываемый день Анри и его друзей пригласил на кофе сам Камиль Писсарро, импрессионист с белой, как снег, бородой, обедавший в компании Дега.

– Так вы, значит, студенты, да? – крякнул создатель «Танцовщиц». – И несомненно, подающие надежды художники, которым не терпится поскорее удивить мир гениальными творениями.

Анри был слишком взволнован, потому пропустил сарказм мимо ушей. Он совсем недавно увидел работы Дега и пришел в неописуемый восторг, граничащий с поклонением. Он с обожанием глядел на сидящего напротив художника, стараясь запомнить бледное лицо, бороду с проседью и поджатые губы. Дега! Он пьет кофе с самим Дега!

Несколько мгновений художник задумчиво мял в пальцах сигарету, а затем скрипучим голосом выпалил:

– Да как вы не понимаете, что у вас нет никаких шансов? Что может дать искусство? Известность? За всю историю искусства мир узнал не более шестидесяти действительно великих мастеров. А наше столетие уже дало миру Жерико, Домье, Мане, Энгра и Делакруа, так что плохо ваше дело. Деньги? Искусство – это бесперспективно…

– Пожалуйста, Эдгар, – вмешался Писсарро, – не говори так. Не пугай молодых людей.

– Очень жаль, но мне это и не удастся! Увы, они благодарили бы меня за добрый совет до конца дней своих. – Он снова обернулся к студентам: – Искусство – наиболее жестокая изо всех профессий. Я знаю с полсотни художников, которые зарабатывают меньше ветеринара. Что до других, – он ткнул в толпу скрюченным пальцем, – так они просто живут впроголодь. А ведь тоже в свое время подавали надежды. Каждый парижский маляр когда-то был подающим надежды художником…

Распаляясь все больше и больше, Дега хотел сказать еще что-то, но тут его прервала Агостина.

– Синьор Дега, – обворожительно улыбнулась она.

– Что тебе? – рявкнул он через плечо.

– Вам не нужна новая натурщица? Моя кузина только что приехала из Палермо – красотка, каких свет не видывал! Между прочим…

– Меня не волнует, красотка она или уродка. Скажи мне лучше, она кто – протестантка?

– Протестанка! – воскликнула Агостина, пятясь назад. – Матерь Божия, в Палермо нет протестантов!

– Так, теперь другой вопрос. А какая задница у твоей кузины? Грушевидная или как яблоко?

– Задница! – Агостина задохнулась от смущения. – Ну, обычная… нормальная. В общем, как у всех.

– А вот тут ты не права. Задницы у всех разные. Если у твоей кузины задница как яблоко, то плевать я на нее хотел. Но если у нее зад как груша, то пусть завтра утром приходит в мою студию. А теперь оставь нас. Я хочу побеседовать с этими молодыми людьми.

Дега снова устремил взгляд на Анри и его товарищей.

– И вы тоже будете голодать, – явно злорадствовал он. – Вам придется бродить по улицам в дырявых ботинках, замерзать зимой в убогих студиях и дрожать от страха при виде домовладельца. А ведь могли бы быть счастливы, став представительными банковскими служащими, полицейскими или, на худой конец, почтальонами.

– Хватит уже, Эдгар, – возмутился Писсарро. – В их возрасте полезно мечтать, а ты подрываешь их веру в жизнь.

– Ничего-ничего, им это полезно, – фыркнул Дега. – Ты только посмотри на эти