Признаюсь, воодушевление только что пережитых часов очень быстро поникло ранним утром первого дня свободы, и призрак безысходности грозил разнести вдребезги все мои благие намерения.

Но счастливы живые! Солнце и в это утро поднялось над горизонтом во всем своем величественном сиянии, залив своими лучами гребни гор, омыло пустоту страшного леса и успокоило мою смятенную душу. Солнце утешило меня, влило новые силы в мое тело. В золотом пламени растаяли бесцветные духи отчаяния. Лес ожил и задышал. Его соки оживили и меня, словно я был дитя леса, его зверь, которого он никогда не устанет защищать. Отныне я не был для него чужаком, отверженным. Я был под охраной природы, став ее родным сыном. Солнце преобразило меня.

Вскоре я остановился на краю поляны и всеми своими помыслами отдался молитве. Я молился этому величию, этой красоте, этой власти, которая никогда не покинет свои живые творения. Так я сидел, погруженный в восхищенное созерцание, пока мороз не напомнил мне, что пора идти дальше. Наверху было холодно, на вершинах гор лежал нетронутый снег. Наверное, моя одежда неплохо выглядела со стороны, но на самом деле это были жалкие лохмотья, ничуть не согревавшие и не защищавшие от холода. Заранее я, признаюсь, об этом не подумал. У меня не было кальсон и нижней рубашки. Единственное, что покрывало мое истощенное тело, — это разлезшийся на нитки военный свитер, на который было надето румынское хайнэ. Снизу меня прикрывали еще более тонкие штаны без подкладки. Штаны скоро продырявились, и в дырах проступала посиневшая от холода кожа. Ноги, поверх опинчей, я обмотал парой тряпок. Однако на голове у меня красовалась кэчулэ, которую я надвинул глубоко на уши. Эта шапка была символом моей воли, и всякий раз, когда я касался рукой ее меха, я вспоминал, на что я решился. Эта шапка была для меня как бычий лоб, украшенный грозными рогами. Ничто не сможет остановить меня на пути к свободе!

Я никого не удивлю, если скажу, что все время находился в движении, и моя бедная одежда — как бы я ее ни проклинал, как бы я из-за нее ни мучился — очень неплохо мне служила (при соблюдении осторожности, конечно), так как такого оборванца охотно приглашали на огонек погреться у печки.

Так начался первый день моих долгих странствий. Собственно, это путешествие на самом деле началось с того момента, когда я поднялся с пня на поляне и пошел дальше под восходящим солнцем, не испытывая больше ни тени страха. Свободно и пружинисто шел я навстречу своей цели, ориентируясь по золотому светилу. Я шел на восток. В горах трудно идти прямо. Снег уже осел и не мешал идти, но путь мне преграждали многочисленные ущелья и лесные завалы. Но в ушах моих оглушительно звучала мелодия свободы, я без устали продолжал путь, преодолевая подъемы, перепрыгивая через ручьи и трещины. Вокруг не было ни единой человеческой души, я был один, и меня переполняло ликование, я наслаждался сладостью успешного побега из неволи. Нет, мне не встретился ни один заблудившийся румынский дровосек, за мной никто не гнался! Я стал лесным человеком, и вокруг простирались мои владения. Я чувствовал себя родней Пана, в священном гневе я мог заставить трепетать всякое дерево, каждый сук, я мог смертельно напугать любого, кто посмел бы попытаться накинуть на меня петлю. С такими мыслями я шел и шел, наедине с самим собой, не встретив на пути ни одного человека.

Только один раз встретилось мне живое существо — это был Рейнеке, Рейнеке-Лис, мой рыжий заблудший сотоварищ. Лиса возникла передо мной — в двух шагах — совершенно неожиданно, словно из-под снега. Зверь остановился и принялся в недоумении мерить меня оценивающим взглядом. Лис был непритворно удивлен и всем своим видом, казалось, спрашивал: что ты-то здесь делаешь? Но, не дождавшись ответа, зверь молниеносно скользнул в подлесок и исчез из вида. На прощание мелькнул лишь кончик огненно-рыжего хвоста. На меня нахлынула теплая волна радости, и я сделал два быстрых шага к надломленному ветром буку. Поддавшись неожиданному чувству, я прижался щекой к жесткой коре. Мной владела лишь одна мысль: как мне хорошо, как мне хорошо! Я испытывал невыразимую нежность. Лес, как возлюбленная, дарил мне тепло и ласку.

Я шел, бежал, поднимался в гору, спускался вниз, перепрыгивал через расщелины и трещины, оставляя позади долину, где сейчас бесновались в бессильной злобе мои преследователи. Я чувствовал себя в безопасности — во всяком случае, в тот момент.

Тот первый день вновь обретенной свободы останется в моей памяти до конца жизни во всех подробностях. Вот и сейчас меня вновь уносят мои воспоминания.

Мне преградила путь глубокая расщелина. Я остановился, не зная, как ее преодолеть. Внизу, по ее дну, с шумом протекал ручей, разбухший от талого снега. Сначала я решил обойти неожиданное препятствие. Битый час я тщетно бродил вдоль расщелины, но над ручьем нависали лишь клочья потемневшего снега. В конце концов до меня дошло, что я не найду ни конца этой расщелины, ни ее сужения. Но я не мог терять время! К вечеру я должен быть далеко, там, где мне не придется опасаться погони. Я решил все же рискнуть и спуститься на дно расщелины и принялся искать самое удобное для этого место. Я был страшно раздосадован, начал нервничать и злиться, обзывая себя последним трусом за то, что был готов капитулировать перед этой трещиной. Я прикоснулся рукой к шапке. Я пройду! Медленно и осторожно я начал спускаться вниз, путаясь ногами в корнях и увязая в осыпи. Локтями, как тормозом, я бороздил склон. Скоро я спустился так глубоко, что пути назад уже не было. Надо было спускаться дальше. В раздражении я не смог верно оценить трудность спуска. Теперь мне стало ясно, что положение мое было практически безнадежным. Надо мной возвышалась отвесная стена, взобраться на которую, чтобы вернуться назад, я не мог. Внизу виднелась бездонная пропасть, преодолеть которую, казалось, было решительно невозможно. Прижавшись к склону, я решил обдумать свое положение. Правда, думать я не мог. Может быть, мне всего лишь казалось, что я думаю. Да и что я мог придумать?

— Да, да, — сказал я себе вслух и прислушался к этим словам, как будто в них пряталась спасительная мысль.

Ничего не придумав, я решил рискнуть и спрыгнуть на толстый сук, торчавший из склона. Прыжок был удачным, точнее, он мог быть удачным, если бы кустарник не прогнулся, и я, сжимая в руке выдернутый из склона прут, не покатился вниз по откосу. Я перевернулся вниз головой, потом перевернулся еще раз, скатился еще ниже, ударяясь о камни и сучья, и в конце концов оказался прижатым к стволу поваленного дерева, к развилке сухих сучьев. Это дерево не только остановило мое падение, но и предохранило от травмы. Да и шапка продолжала плотно сидеть на моей голове. Кости были целы, и я мог двигаться.

Самый крутой участок склона остался между тем позади, и теперь я мог — пусть и медленно — спуститься по почти пологому склону до самого дна. Оказавшись на дне, я внимательно себя осмотрел. Моя неосмотрительность стоила мне пары довольно глубоких ссадин и нескольких царапин. На штанах появилась первая дыра — большая и хорошо заметная.

Противоположный склон был более пологим, и я, не теряя времени, принялся взбираться наверх. Самое трудное препятствие осталось позади, я преодолел его.