Но она бережно и с каким-то трогательным уважением достает из сумки завернутый в кухонное полотенце домашний каравай. Выкладывает его на стол, втягивает ноздрями запах свежеиспеченного хлеба и начинает нарезать его очень длинным и острым ножом. Огромные ломти мягкого хлеба пахнут… умопомрачительно. Чуть-чуть пригоревшей корочкой и сладковатым мякишем — так что рот наполняется слюной помимо моей воли.

Мои слегка заветрившиеся сэндвичи, припасенные на следующие сутки пути, на их фоне выглядят бледновато.

Но Вере и того мало.

Из следующей сумки она достает завернутый в пергамент щедрый кусок копченого мяса, облепленный со всех сторон печеным чесноком. Оно немного влажное, распадающееся на волокна под ножом и пахнет еще более умопомрачительно, чем хлеб.

Желтый сыр я встречаю стоически, а вот свежие хрустящие огурцы с запахом летнего утра в деревне меня просто добивают.

Я вскакиваю и дергаю дверь — рискну еще раз с вагоном-рестораном, попробую их несъедобный гуляш. Но Вера трогает меня за локоть и, когда я поворачиваюсь, протягивает гигантский бутерброд — с хлебом, мясом, сыром, чесноком, огурчиком.

И стрелкой лука сверху.

Удар под дых.

— Это мне?.. — спрашиваю растерянно, с трудом сглатывая слюну.

— Кому ж еще? — смеется Вера. — А ты куда собралась? Руки мыть? На вот тебе влажные салфетки, тут в туалете ничего не вымоешь, только запачкаешь.

Я падаю обратно на свое место и больше не в силах выносить искушение, без всякой рефлексии вгрызаюсь в бутерброд. Боже, это — блаженство! Это самая вкусная вещь в мире! Я никогда в жизни не ела ничего более прекрасного!

Но выразить свою благодарность и восхищение получается только стонами.

Вера только улыбается.

— Пить не будем, — рассудительно говорит она. — Мы ж не мужики. Зато у меня есть земляничный компот!

Она разливает по чашкам розовый компот с ярким, сладко-кислым запахом земляничной поляны. И поезд, который уже много часов вез меня по пепельным равнинам царства Аида, вдруг превращается в караван радости, где мы празднуем жизнь — вопреки унынию и смерти.

Даже свет грязных ламп под потолком становится ярче, а за окном будто бы выглядывает сквозь прорехи туч солнце.

За прекрасным бутербродом следует пирог с рыбой, за ним — крошечные пирожки с малиной и сливовым вареньем, за ними — хрустящее печенье, как раз под чай, который приносит проводница.

Сытость растекается теплом внутри. Становится настолько легче жить, что я задумываюсь — неужели все это время причиной моих страданий был обычный голод?

Но нет, конечно, нет. Просто некоторая еда ценна не только калориями, но и чем-то еще, самым важным.

И никакая Вера не хабалка и не наглая. Раздражение тает без следа, я даже не замечаю, в какой момент. Она не просто веселая, легкая и очень запасливая женщина. Теперь, когда предубеждение не застилает мне взгляд, я понимаю, что она еще и очень умная женщина.

И совершенно права насчет Джейн Остин, которая совсем не годится для поезда. Надо было Маринину купить.

— Полегче? — спрашивает Вера.

— Да, — признаюсь я.

— Ну и хорошо, — вздыхает она. — А то ты прям как призрак выглядела. Зовут-то как?

— Светлана, — почему-то говорю ей полное имя.

— Ну что, Свет, от кого бежишь?

Я жмурюсь и мотаю головой, утыкаясь взглядом в размытый пейзаж за окном, словно пытаясь сбежать из купе, где мгновенно становится напряженно.

Не хочу ничего рассказывать.

Страшно.

— Да брось, — говорит Вера. — Я совершенно чужой человек, никому не расскажу твои секреты. А если расскажу — им будет все равно. Слышала про эффект попутчика? Поделись — станет легче на душе.

— Не станет, — вздыхаю я. — Не тот случай.

А потом… рассказываю.

Честно, не пытаясь приукрасить свою роль.

Не выставляю Полину злобной мегерой, лишившей мужика постельных радостей, из-за чего он и побежал налево.

Не выставляю Игоря абьюзером, который мечтает видеть меня босой, беременной и на кухне.

Не выставляю себя тоскующей по настоящим чувствам жертвой жестокого мира.

Честно рассказываю, как добивалась Германа, бегая за ним.

Как была согласна на унизительный трах в его кабинете и была счастлива даже от такой подачки.

И как забыла о собственных детях, увлеченная им — тоже рассказываю.

Честно так честно.

Не забываю и о том, как однажды прорвало и Германа. В тот день, что оставил мне шрам на ладони.

И как из стыдного офисного адюльтера наша связь вдруг стала стихией, от которой невозможно скрыться.

Обрываю себя на этом моменте.

Не думаю, что Вере интересны мои рассуждения о настоящей любви.

— Осуждаешь? — спрашиваю я ее.

Она сидит, опустив глаза и вертит в руках яблоко. Алое, наливное, пахнущее на все купе волшебными садами Авалона.

Какие у этой женщины еще могут быть яблоки? Уверена, у нее в огороде, сразу за шпалерами со сладким горохом прячется и фиговое дерево с плодами познания добра и зла.

— Нет, зачем? — пожимает она плечами. — Даже если бы я хотела, осудить тебя сильнее, чем ты сама — невозможно.

— Тогда почему у тебя такое лицо?

Я готова к тому, что она не ответит.

Но, видимо, эффект попутчика действует не только на меня.

— Знаешь, что я делаю в этом поезде? — спрашивает Вера.

— Что?

— Убегаю. На другой конец страны. Новая работа, новый дом, новая жизнь.

— От чего?

— От кого, Светлан, от кого… От мужа, который мне изменил.

Что-то взрывается за глазами с ослепительной вспышкой — и забывшая меня за несколько последних месяцев мигрень заходит, распахивая дверь с ноги.

— Прости… — бормочу я и сжимаю пальцами виски, этим отчаянным жестом безуспешно пытаясь загнать все беды мира обратно в ящик Пандоры. Начиная с мигрени и заканчивая всеми изменами в мире.

— Ты-то чего прощения просишь? Не с тобой же изменил, — усмехается Вера, и я вижу, какие у нее усталые глаза, когда она перестает улыбаться.

Я качаю головой, утыкаясь лбом в ладони.

Запах свежего, маринованного чеснока и мяса становится нестерпимо сильным.

До тошноты.

Сейчас. Почему вы не развелись?