Заболел, что ли, думала мать, вставая и гася в коридоре свет. И тут же услышала, как щелкнул замок соседской квартиры. Она припала к «глазку»: ее Вовка входил в квартиру судьи. Мать перекрестилась: «Чай, не с ума сошел...»

Пропуская ночного гостя, Ширяева даже не поинтересовалась, зачем тот пришел. Сонными глазами она проводила его до кухни и зашла в ванную умыться. Поверх ночной сорочки набросила халат и присоединилась к Грачевскому.

Вчера Валентина спросила его: «Почему ты не выпил? Понятия не позволяют?» Спросила откровенную глупость, однако не знала истинной причины. До сегодняшнего дня он, как сказал сантехник, занимал выгодную позицию, чтобы вовремя охвоститься, не пропускал ни одной рюмки.

«Да, понятия, – ответил он. – Только другие. Ты, Валентина Петровна, не угощала меня».

И вышел, не попрощавшись.

Она быстро разобралась, что к чему. Она действительно не угощала его, а он понял это быстрее, чем переступил порог ее квартиры. Он не захотел оказывать ей услугу, а решил просто помочь. Он поступил по-человечески.

В ушах женщины еще долго стоял его голос: «Я с тобой говорю только из-за Светки Михайловой».

Ниже ее достоинства было оправдываться перед этим человеком, ибо он опять же не сможет до конца понять ее. Она мать, смерть девочки так же сильно могла волновать ее, но та не была родной.

Она была бы рада, если бы Володя смог прочесть эти мысли в ее глазах. Огорчился, но не обиделся за своеобразную сделку: я тебе выпить, ты мне все рассказываешь. Все оттого, что многие, и она в том числе, видели в нем только пьяницу, ханыгу, с натягом – бывшего вора, который вот уже четвертый год на свободе. В свое время она сделала что могла для его матери, для него самого, но результат получился отрицательным. Причем на многие, многие годы.

Валентина поставила на плиту чайник, на стол – две чашки, банку растворимого кофе. Надтреснутым от сна голосом спросила:

– Кофе будешь или чай? – По инерции в голове пронеслось: «Или снова откажешься?»

– Кофе давно не пил. – Он сидел за столом, закинув ногу за ногу.

Снова молчание. От Грачевского пахло потом и немытыми ногами. «Молния» спортивной куртки расстегнута до середины, открывая на обозрение храм с куполами. Ширяева только сейчас обратила внимание, что на подъеме ноги у Грачевского вытатуировано какое-то слово. Она прищурилась и прочла: «Мои».

Он поймал ее взгляд и поменял местами ноги. На другой было написано: «Ноги».

Чувствуя, что сейчас рассмеется, Валентина спросила:

– Зачем?

– Чтобы не украли. – Он улыбнулся, показывая золотые фиксы. – Лучше спросила бы, зачем я к тебе пришел.

– Давно кофе не пил – для меня этого достаточно.

– Смех смехом, однажды я ехал на пригородном поезде, в одном купе со мной мужик с бабой – не женатые, сожители, я сразу определил. Она его все салатом из банки угощала, а он: «Спасибо, спасибо, Наденька». Потом вдруг выдал, когда Наденька термос открыла и чай наливала: «Я кофе шесть лет не пил». Она спрашивает: «Почему?» А он развел руки в стороны: «Не было».

Грачевский посмотрел на улыбающуюся хозяйку и посерьезнел.

– Я к тебе с предложением пришел. Не знаю, что ты задумала, но одной тебе не справиться.

– Почему ты решил, что я одна? – Она сняла чайник с плиты и разлила кипяток по чашкам.

Гость качнул головой и пожал плечами:

– Не знаю... Так берешь меня в помощники?.. Я видел только двух человек, но у тех на роже написано – бакланы, могут только наехать и морду набить, на большее не способны. А вот основные появились только в день убийства, я их не видел.

Валентина задумалась. Спрашивать, с чего это сосед возжелал ей помочь, не стала. Чувствует вину?

Какая разница, главное – пришел. Одной ей действительно тяжело. Но какая помощь от Грачевского?

Она еще раз осмотрела его, задержав взгляд на татуированной груди, руках, короткой прическе, в очередной раз поймала его открытый, бесцеремонный взгляд.

Пожалуй, дело может принять другой оборот. Меняясь в лучшую или худшую сторону – пока думать об этом рановато, – план Валентины приобретал масштабный характер.

Сощурившись, она посмотрела Грачевскому в глаза.

– Идет. Работа предстоит долгая и сложная. О том, что она опасная, старайся не думать – крепче спать будешь. Но только учти, Вова, слушаться будешь меня беспрекословно. Хоть раз отворотишь нос в сторону, и мы с тобой распрощаемся. Согласен?

Грачевский, кивая, усмехнулся: он в три часа ночи пришел с определенным предложением и вот сам же принимает его. Хотя нет, он просто соглашался на условия, поставленные Валентиной. Ему понравился взгляд женщины: хищный, мстительный.

Их рукопожатие чем-то походило на плакат советских времен, где белая рука жмет черную. Сейчас пальцы Валентины сомкнулись на синей руке.

Сегодня Грачевский был одет празднично: белая полинялая рубашка, хорошо отутюженные полушерстяные брюки, светлые носки и туфли. И в таком виде стал еще больше походить на человека с уголовным прошлым. Если бы даже удалось уничтожить наколки на его руках, все равно выдал бы взгляд голубых глаз.

Вот таким выражением глаз на зонах выигрываются молчаливые поединки и урезаются чьи-то шансы на воле, подумала Валентина, пропуская гостя в комнату.

Ее пробуждение совпало с шумом на лестничной клетке, который быстро стих. Сдвинув тюлевую занавеску, она выглянула в окно: Грачевский с сумкой в руке провожал мать на работу. Они о чем-то оживленно переговаривались, жестикулируя свободными руками. Володя был уже в новом «прикиде».

Валентина улыбнулась. Но улыбка тотчас сошла с ее лица. Пожалуй, она не вправе втягивать Грачевского в это опасное мероприятие, сама играет с огнем и парня может погубить.

Стандартное выражение «стал на путь истины» не подходило к нему. Он завязал с прошлым, но не сумел приспособиться к настоящему – именно так, приспособиться. Если бы у него была возможность устроиться на работу, завести новых друзей, сойтись с какой-нибудь одинокой женщиной, он стал бы другим человеком.

Ему было плохо, Валентина понимала его состояние. Он жил в городе, тем не менее его жизнь походила на деревенскую, в которой напрочь отсутствовал досуг. Ему некуда было пойти; может быть, он стеснялся своего вида, исколотых рук, так как его обходили стороной, смотрели либо откровенно пренебрежительно, либо с опаской. Он, как никто другой, умел разбираться в людях, этому его научила зона, он читал в каждой паре глаз отношение к себе и молча пережигал внутри ненависть к себе и к окружающим. Хотя кто сказал, что он ненавидел окружающих? Нет, скорее всего он смотрел на них с осуждением, да и себя ненавидеть у него не было видимых причин.