У Надюши было вкусно и шумно. Зван был и Володя, нашедший общий язык с Надюшиным мужем. Дурачились, даже потанцевали немного.

На улице хлестал дождь. Володя, по счастью, был на машине. Для него не пить в гостях было куда меньшей жертвой, чем добираться домой гортранспортом или голосовать у края мостовой. В машине скоро стало тепло, стучавший по крыше дождь и стекавшие по стеклам потоки воды лишь подчеркивали комфорт внутри.

— Я тебе подарок приготовил. Надо только научить с ним управляться.

Знакомым Маше жестом циркового фокусника Володя вытащил откуда-то коробочку. Она онемела — мобильный телефон!

— Я подумал, мало ли что… Полезная вещь, особенно в теперешних твоих обстоятельствах. О деньгах не беспокойся, я за твоим счетом буду следить.

Честно говоря, Маша очень обрадовалась. Конечно, удобно. А какое славное приобретение для ее сумочки. Но вот что интересно. Она понимала, что Володин жест искренен, но как он был горд, вот-вот лопнет от распиравшего его собственного благородства. «Подло, наверное, так думать, но ведь он не для меня, для себя это сделал».

Она поцеловала Володю. Старается, ведь это вопрос не только денег, надо придумать и захотеть. Красиво… Но почему она вспоминает о Володе, когда он звонит или рядом, а в остальное время его как бы и нет, он не прирос к ней, не стал ее частью. Она ясно понимает, что, исчезни Володя из ее жизни, пропадет какая-то краска, не сможет она себе позволять ставших уже привычными мелких излишеств. И все. Маша не тяготилась этими отношениями, но вновь и вновь в своих не по возрасту наивных полуночных мечтаниях грезила если не о прекрасном принце, то во всяком случае о сильном чувстве. «Я еще могу, я хочу подчинить всю себя, всю свою жизнь ожиданию телефонного звонка или поворота ключа в замке. А потом, чтобы ничего не надо было объяснять, чтобы все остальные люди вокруг существовали как статисты, необходимые для течения жизни своим чередом». С Володей ничего похожего не получалось вовсе не потому, что он был женат, — какая-то нужная пружина не срабатывала. Прямодушная Надюша и здесь была права: «Ты радуйся, что не любишь его, что в плен к нему не попала, от жены он ни при какой погоде не ушел бы. А что бабье твое нутро по страсти плачет — тоже понятно».

По случаю субботы улицы были пусты, и до Машиного дома они долетели минут за десять.

— Я сегодня не тороплюсь. У меня допоздна заседание совета директоров. Отчеты всякие, потом тайное голосование, счетная комиссия. Ну а по окончании, разумеется, банкет.

— Стало быть, Митя в качестве «полка прикрытия» сегодня не понадобится. Как он, кстати? Сто лет ни слуху ни духу.

— Нормально. Слушай, как хорошо, что ты о нем заговорила. А то я все забываю передать. Он сам тебе навязываться стесняется. Но уже давно просил сказать, чтобы ты помнила, что он все-таки врач. Там лекарства какие, уколы, мало ли что.

Маша не видела Митю уже полгода, с того самого кофепития на Тверской. Но часто вспоминала странную встречу, нелепый разговор и почему-то Митин шарф в турецких огурцах. Перед отпуском она бродила по рынку в поисках необходимого, по Надиным словам, вечернего туалета и вдруг увидела длинную юбку с таким же рисунком. Надюша была в восторге: «В Турцию в турецких огурцах! Молодец!» А Маше, по правде говоря, это даже в голову не пришло — она просто захотела иметь ее как память о том дне и сама себе удивилась.

— Ну что, Машенька, пустишь чайку попить? — со смыслом сказал Володя. — Будем учиться на телефоне кнопки нажимать.

Это был не вопрос, а утверждение. Ответа не требовалось. Володя как-то по-хозяйски притянул ее к себе, она отстранилась, будто уже открывает дверцу. Он деловито и внимательно запер машину. В замкнутом пространстве лифта Маше вдруг сделалось тесно и душно, но тут створки разъехались.

Когда Володя уехал, Маша полезла в шкаф, чтобы повесить нарядный костюм, и вдруг, уронив его на пол, впервые за долгие годы горько и сладко заплакала, утирая слезы юбкой в турецких огурцах.

Балюня слабела день ото дня. Теперь она уже ела на придвинутом к кровати стуле. Нельзя сказать, что у нее не было аппетита, но все чаще она просила «чего-нибудь вкусненького» и неуклонно худела. Маша ужасалась: руки — кости, обтянутые кожей, как лапы у плохо ощипанных синеватых кур, и даже чуть выпуклые ногти-коготки слегка загнуты вовнутрь.

В издательстве на Машины частые отсутствия смотрели сквозь пальцы, работу она исправно делала, а по ее рассказам было ясно, что осталось недолго, поэтому начальству было приятно проявить благородство. Ей искренне сочувствовали, но фальшиво ободряли: «Радуйся, что на своих ногах». На что Маша, не умея скрыть раздражения, возражала: «Лучше бы лежала! А то ведь боишься оставить одну — неизвестно, что вдруг придет в голову».

И это было правдой. К счастью, на осуществление собственных фантазий у Балюни сил уже не было, и Маше приходилось выдерживать целые баталии. Поразительно, но она мгновенно забывала решительно все, кроме нелепых требований, которые настойчиво повторяла несколько дней кряду.

— Машенька, смотри, дерево высокое выросло, вся комната темная. Надо передвинуть шкаф в угол, будет светлее.

Резной дубовый шкаф за многие десятилетия прирос к своему месту, и лет двадцать назад, когда в доме меняли трубы, специально выгнули колено, чтобы его не трогать, и если прижаться щекой к стене, и сейчас можно было разглядеть пережившие несколько ремонтов старомодные обои в почти добела выцветших васильках, так тщательно срисованных с натуры, что обои были бы вполне уместны в качестве наглядного пособия на уроке ботаники.

Целую неделю этот шкаф не сходил у Балюни с языка. То она рвалась встать и двигать его сама, «раз вы не хотите мне помочь», то плакала, что «не думала, что в старости вам будет на меня наплевать»…

Все чаще она заговаривалась. Никаких следов Софочки и Алекса ни в чьих воспоминаниях обнаружить не удавалось. Чтобы прекратить расспросы, Верочка выдвинула интересную гипотезу:

— Видимо, это какая-то старинная жгучая тайна. Балюня всю жизнь носила ее в себе, а теперь, когда самоконтроль ослаб, она и вылезла наружу.

Но эта тема была не единственной. Чуть ли не каждый день она спрашивала, нет ли письма от Женюшки, говорила, что подождет еще немного и пойдет в приемную НКВД на Кузнецком Мосту узнать, не перевели ли его в другой лагерь или, быть может, освободили, и он уже на пути домой. Она не помнила, что в свой срок получила на том самом Кузнецком Мосту стандартную справку о реабилитации Самсонова Евгения Ильича, откуда следовало, что тот умер от сердечной недостаточности 30 января 1942 года. В графе «место смерти» стояло подлое «неизвестно».

Маша не знала, лежала ли эта справка в «Уралмашевской» коробке, потому что в тот злополучный день к приезду Сережи никаких бумаг на столе не было, а «ящик Пандоры» уже покоился, вероятно, в надежном месте.

Иногда Балюнины монологи переходили в бессвязное бормотание. Слушать это было тяжело, даже страшновато, и Маша все больше понимала Верочку, боявшуюся оставаться с Балюней наедине. Особенно угнетало Машу, что всегда очень деликатная Балюня вдруг становилась грубой и агрессивной. Маша пыталась отвлечь ее, как ребенка, другой игрушкой, но все было бесполезно. Однажды, измучившись и отчаявшись, она завела пластинку, чтобы заглушить поток неизвестно кому адресованных проклятий. И вдруг, о чудо, Балюня нормальным голосом сказала: