Новое время (эпоха после петровских реформ) извратило исконную русскую идентичность, которая была идеальной в глубоком Средневековье с его так называемыми традициями. Дугин полностью отвергает современные концепции эволюции и прогресса (ПА, 10) и «ярко выраженную тенденцию» последних нескольких веков «к построению антитрадиционного общества» (ПА, 179). В России эта тенденция, воплощенная в церковном расколе конца XVII века и воцарении Петра I, разрушила тонкое равновесие между Царствием Божиим и Царством Земным, которое Дугин усматривает в средневековой Московской Руси. Реформы начала XVIII века в дугинской мифологизации истории оказываются неким грехопадением России (МБВ, 305). Действительно, Дугин рассматривает акт перемещения российской столицы из Москвы в Санкт-Петербург как разрушение «симфонии» властей русского государства, церкви и народа (МБВ, 390). Этот шаг означал дехристианизацию, «обмирщение» России (МБВ, 390).

Постмодерн, который Дугин понимает как настоящее время, предлагает богатые возможности для возврата «назад в будущее». С одной стороны, постмодерн можно рассматривать как дальнейшее духовное разрушение, принесенное демоническими тенденциями современности – рационализмом, капитализмом, универсализмом и либерализмом. С другой стороны, постмодерн отвергает современность и обнажает архаичные аспекты человеческой психики, тем самым прокладывая путь к повторному взаимодействию с «временем до времен». Дугин рассматривает постмодерн как двустороннее развитие. Основная ветвь постмодерна, как он выражается в интервью 2004 года, опубликованном в «Художественном журнале», – это радикализация модернизма как «гипермодерна» или «ультрамодерна». Такой постмодерн «принимает формы тотального нигилизма, полной десемантизации содержательного исторического процесса, когда сам человек упраздняется, но не заменяется при этом ничем» (ЗС, 19). В «Проекте “Евразия”» Дугин характеризует этот вариант постмодерна в экономическом и политическом отношении:

Постмодерн – это глобализм, ультралиберализм, господство однополярного мира, в котором доминируют США, владычество Сети, потеря достоверности всеми традиционными формами идентичности – государствами, религиями, нациями, этническими группами, даже семьей и полом. Вместо государства – «открытое общество», вместо традиционных конфессий – сектантство и индифферентность, взамен людей – «индивиды», вместо полов – клоны, киборги и операции по смене пола (ПЕ, 498).

Эта ветвь постмодерна представляет собой «процесс осознания исчерпанности модерна как такового» (ЗС, 19). Как утверждает Дугин в «Поп-культуре и знаках времени», эта форма постмодерна функционировала как важный инструмент колонизации постсоветской России Западом в 1990-е годы (ПК, 450).

В ответ на эту концепцию декадентского постмодерна Дугин формулирует понятие другого, «восточного», постмодерна – слияние старого левого и старого правого в новый «активный постмодерн». По его определению, это радикальная антитеза постистории, активное растворение существующей Системы, громогласное и победоносное утверждение пустотности ее центра… Активный постмодернизм… станет реальностью лишь в том случае, если современный мир провалится в пустоту своего собственного центра, будет на деле съеден пробужденным хаосом (ПК, 433).

Дугин полагает, что декадентский постмодерн станет культурной, экономической и политической черной дырой, которая все поглотит, оставив место для направленной в прошлое восточной ветви постмодерна; таково дугинское решение кризиса русской идентичности.

Дугин рассматривает эту восточную ветвь постмодерна как возвращение Средневековья. Он цитирует французского правого идеолога Ж. Парвулеско: постмодерн – это nettoyage par le vide, «очищение пустотой… фундамента человеческой культуры», в результате чего «начинают проступать фундаментальные архаические черты» (ЗС, 19). Теперь, в «конце времен», Дугин надеется на новую «инициацию» в древний «центр», священный, совершенно иной, возвращающийся с «периферии», на которой находится человечество (ПА, 78). В «Проекте “Евразия”» Дугин определяет «постмодерн Востока» как процесс слияния постмодерна с чисто русскими традициями:

Россия должна впитать параметры постмодерна, но использовать их для своих исторических целей, переформулируя в постмодернистских терминах свою историческую миссию (точно так же, как советский период формулировал ту же миссию в терминах Нового времени, модерна) (ПЕ, 163).

Если западный постмодерн означает конец истории, бессмысленную этическую пустоту, отсутствие абсолютного ценностного центра, то восточный постмодерн указывает на «возвращение к синтетическому, целостному стилю, который на этом новом историческом уровне реконструирует целостность, характерную для традиционных обществ» (ПЕ, 164). Таким образом, в нескольких своих работах Дугин намечает путь к идеальному традиционалистскому обществу, своего рода утопии, и к новому типу человека.

В отличие от духовности Средневековья, которая рассматривает телесный мир как барьер для восприятия невыразимых мистических истин и пытается разрушить этот барьер, в постмодернистском мире Дугина телесное будет занимать особое место в «метафизике для земли» (ПА, 15). В интервью 2004 года Дугин заявляет: «Мы стоим на пороге глобальной консервативной революции, на пороге нового человечества, смены самого антропологического кода» (ЗС, 20). В его книге «Поп-культура и знаки времени» (2005) предлагается более четкое, но все еще неясное, представление о том, как может начаться эта консервативная революция. Дугин предвидит слияние новых левых и новых правых «в едином активном постмодернистском проекте» (ПК, 424), в то время как атлантизм и западная глобализация заставляют мировое сообщество принять антиутопический, либеральный «прекрасный новый мир» (ПК, 121). Он утверждает, что «новые правые» разрывают с «этатизмом», отвергают «государство-нацию», «мораль», «ксенофобию», «элитизм» «старых правых» и теперь стремятся к «холизму», чувству заново открытой целостности, коренящемуся в древней сакральной жизни (ПК, 425). «Новые левые» постмодернисты стремятся освободиться от «террора рассудка» и ищут новую версию растворения иерархии и «оргиастического праздника революции» (ПК, 425). Дугин утверждает, что различие между правыми и левыми поверхностно и что тем и другим будет полезно пройти через хаос, чтобы найти лучший порядок, включающий «возвращение сакрального»: «Хаос “новых левых” становится зародышем порядка “новых правых”» (ПК, 426).

Россия способна предложить привлекательную альтернативу антиутопическому сценарию атлантистов, создав Евразийский союз «со своими соседними цивилизациями [через] сложный, многоуровневый, драматический диалог» (ПЕ, 123). Дугин предвидит федерализм с экономической, религиозной и культурной автономией, разрешенной в значительной степени местным сообществам (ПК, 143). Предполагается, что новая экономика будет иной, не централизованной, что она будет характеризоваться автаркией с участием многих суверенных местных экономик, которые не будут управляться объединяющей теорией типа марксистско-ленинской (ПК, 146). Кажущееся противоречие здесь заключается в том, что Дугин настаивает на «патриархальной модели» (ПК, 153), в которой местная автономия будет существовать, но только при условии сотрудничества с главенствующим государством с центром в России (на деле, конечно, в Москве). Локальные и региональные экономики должны координироваться и интегрироваться через государство, что станет еще одним способом описания новой экономической централизации и колонизации.

Таким образом, это идеальное евразийское общество является одновременно патриархальным и иерархическим, несмотря на то что Дугин предусматривает в нем некоторые меры по освобождению народов, «угнетенных» атлантистами. Не уточняя, что такое народ и как определить, кто к какому народу принадлежит, Дугин обрисовывает социальный и политический порядок, основанный на «правах народов», национальных сообществ, а не личности (ПЕ, 156). Во многих