Ещё один день и тебе уже никогда не выйти отсюда.

Дюга пристально смотрит на меня, торчащая изо рта прямая сигара погашена. Этот Дюга сам словно из цемента. Он был знаком с папой, но всегда отказывался ступить на борт «Вагнера III».

—Ты уверен, Галарно, что не передумаешь?

—Не передумаю. Не волнуйтесь. У меня есть сухое печенье и сыр. Я пока тут попишу.

—Свое завещание?

—Да.

—Слушай, Франсуа, конечно, это не мое дело, но...

—И долго вы будете читать мне нотацию?

—Ну, если ты будешь говорить в таком тоне...

—Извините.

—Никаких обид. Я только хотел предупредить: завтра мы работаем снаружи, так что не увидимся

—Чем быстрее все будет кончено...

—Я хотел тебе сказать... (Он, чуть прихрамывающий, был похож на ходячий цементный блок.) Я хотел тебе сказать, что на всякий случай стремянка будет за сараем.

—Да мне не надо.

—Это не потому, что тебе надо или нет. Это ребята посоветовали: оставь стремянку и скажи ему: Галарно, когда захочешь сыграть в блэк-джек, имей в виду, что мы в таверне «Канада». Бывай, Галарно!

Дюга как-то по-детски взобрался на стремянку, потому что одна из его ног не сгибалась с тех пор, как здоровенной доской ему раздробило бедро. Взобравшись на стену, он обернулся в мою сторону и большим пальцем указал на облака, потом оттолкнул ногой стремянку в сторону дома, и она упала, как он предупреждал, за деревянный сарай. В общем, та еще тюремка получилась!

Т

Я забылся тяжелым, тягучим сном, как пиковый туз в карточной колоде. То же самое было со мной в первые дни в Леви. Когда уже нет сил держать глаза открытыми, смыкаешь веки. Я задвигаю шторы, исчезаю, все, прошу не беспокоить, ухожу в себя, выворачиваюсь наизнанку, словно резиновая перчатка. Заглатываю себя самого, костьми наружу, оболочкой внутрь. Таким образом все ощущается иначе, в том числе и боль. Я спал на софе, в своей постели, на ковре, в.гамаке, который Мариза когда-то натянула между столбом для бельевой веревки и плакучей ивой. Плакучая ива создает впечатление богатства. Получается что-то вроде целой усадьбы: мне только не хватает егеря, леса, беседки, интенданта, двух служанок, личного повара и еще садовника; если я обрежу ей ветки, она перестанет плакать, получится что-то вроде обезглавленной, но упрямой ивы Галарно. Я раскис.

У моей стены твердые края и квадратные углы. Я самоедствую в прямом смысле и хотя и ем по десять печений в час, все равно вес падает. Мне уже никогда не вернуться в прежнее состояние Сегодня утром мои ботинки стали соскакивать с ног, а куртка — болтаться на теле, я, кажется, уменьшаюсь в размере, меня можно было бы выставить в качестве музейного экспоната меж двух заспиртованных голов. Но я люблю точность: когда-то я измерил свой рост у стены в моей комнате (приставил линейку к голове и сделал отметку огрызком желтого карандаша: сейчас надо бы повторить).

Случилось то, чего я так боялся. Я скукоживаюсь, словно вареная сосиска, забытая на дне кастрюли: я уже едва достаю электрический выключатель, даже если встану на цыпочки, дотянусь до него, как ребенок, лишь указательным пальцем. И дело идет с ускорением: в первые дни мой рост падал едва заметно, затем на сантиметр за полсуток, а сегодня чувствую, что уменьшусь на целый фут, короче, по дюйму за полсуток. Когда я начну ходить пешком под стол, мне придется смириться, может быть, разжечь костер и сделать себе аутодафе. Я впадаю в детство, вот мне уже шесть лет, я мечтаю об электрическом паровозике, о мешке мраморных шариков величиной с яйцо. Мне тяжело это признать, но я скучаю по людям, клиентам, электроплитам, запаху шоссе. Я сворачиваюсь в клубок, я смешиваюсь с известковым раствором стены и чувствую себя словно бабочка на обелиске.

Малыш Галарно. Ты один. Я погружаюсь в тетрадки. Я ведь не профессиональный писатель, и фразы у меня рождаются в муках, я не Блез Паскаль, я никогда не переживал ночных пожаров, за исключением случая, когда придурочные мальчишки на скутерах попытались поджечь мой лоток, я не Лабрюйер[62]и не какой-нибудь другой сорт сыра...

Я стою у подножия стены, как злая собака в саду у пустующей виллы и не лаю: у воров есть заботы поважнее, чем грабить мою копилку; к тому же я храню в ней лишь шоколадные монетки. В общем все было бы ничего, если бы не головная боль: тяжко быть и пленником и сторожем в одном лице...

«Дорогой Франсуа Галарно, Если я тебе пишу, то потому, что ты единственный, к кому я могу обратиться, и при этом не чувствовать себя нелепо или заранее преданным; пока я продавал хот-доги, такая мысль никогда не пришла бы мне в голову, но вот сейчас я заперт в склепе под открытым небом. Как я дошел до жизни такой? Из-за женщины, дорогой Франсуа, из-за той, которая, и т. д.».

Сегодня вечером я отправляю это письмо в ванную, а получу его завтра утром или в следующий раз, когда пойду пописать, все просто, и отвечу на него, как в любовной переписке, без промедления.

«Дорогой Франсуа Галарно,

Ваше письмо меня очень тронуло, и я отвечаю на него для наших многочисленных читателей и читательниц, которые находятся в подобном положении. Прежде всего позвольте сказать вам, что ваша идея построения стены просто замечательна и я рекомендую всем моим верным читателям сделать при первой возможности то же самое. Разве не лучше пойдут дела на свете, если каждый из нас окружит себя четырьмя стенами, чтобы быть подальше от соседей, встреч, визитов, оскорблений, лживых улыбок, обещаний и зависти? Допустим, перед вами радостно распахнули двери, тем временем, пока вы отвечаете со всей душой, тот же самый человек вас взял и предал, но вы-то не впали в истерику, вы поступили правильно, не нужно придавать большого значения банальной любовной интрижке. Единственный ваш просчет, если можно так выразиться, я вижу в вашем решении уйти в себя, ведь хотя стена вас и защищает, она же вас и отделяет, и т.д.».

И подпись: Джоветта или Марчелла. Их письма оказываются в холодильнике, на пороге двери, под подушкой, под бутылкой пива.

Мне стыдно за себя. В зеркале ванной комнаты отражаются белки моих стыдливых глаз, как будто я удрал с борта «Титаника», бросив на произвол судьбы женщин и детей.

На самом деле, если бы я был честен, я бы признался, что думал обойтись без других, в одиночку, как безмятежный Мартир, а потом умереть... даже водить карандашом по бумаге стало тяжело. Если бы здесь со мной был Жак, я мог бы начать диктовать ему мои воспоминания, он бы их записывал своим красивым круглым почерком, вырисовывая загогулины из букв k, b, g, а я бы, уменьшившись до размеров котенка, мог бы продолжать свой рассказ: