Женщины передали таблички верховной жрице, и она воспользовалась ножом, чтобы отлепить воск и показать всем, что печать не тронута. Очень осторожно Квинтина отогнула свинцовые полоски и передала их весталкам. У нее остались пять деревянных табличек, покрытых тонким слоем воска. Марк Антоний не видел слов, начертанных на них, но наклонился вперед, как и все остальные. Очень ему хотелось узнать, что написал Цезарь.

Не обращая внимания на нетерпение толпы, Фабия протянула четыре таблички весталкам, а первую прочитала про себя, кивнув в самом конце. Закончив, главная весталка оглядела толпу.

– Во имя Рима, выслушайте завещание Гая Юлия Цезаря, – начала она, а затем выдержала длинную паузу, и Марк Антоний внутренне застонал от всей этой театральности.

– Ну же, – пробормотал он.

Жрица посмотрела на консула, словно услышала его слова, и лишь после этого продолжила:

– Мой наследник – Гай Октавиан Фурин. Я признаю в нем кровь от моей крови и этими словами усыновляю его.

Толпа застонала, и Марк увидел, как разом напряглись и начали изумленно переглядываться четверо мужчин, на которых он чуть раньше обратил внимание. Человек, написавший завещание, всегда отдавал предпочтение простым словам без витиеватости и лишней риторики. Но при этом Цезарь выразил свою последнюю волю до возвращения из Египта, а возможно, даже еще до того, как покинул Рим и сразился с Помпеем в Греции. Тогда он не мог знать, что египетская царица забеременеет от него и родит наследника. Марк Антоний медленно выдохнул, обдумывая ситуацию. Конечно, куда как лучше иметь в главных наследниках иностранного щенка, который никогда не приедет в Рим и не станет оспаривать то, что по праву принадлежит ему. Консул встречался с Гаем Октавианом несколькими годами раньше, но тогда тот был мальчишкой, и Антоний не мог вспомнить его лица. Он поднял голову, когда верховная жрица продолжила:

– Все, что принадлежит мне, теперь его, за исключением тех денег и недвижимости, которые указаны ниже. Среди них первое – садовое поместье у реки Тибр. Этой мой первый подарок гражданам Рима, на веки вечные, чтобы они пользовались им, как общественной землей.

Под изумленный рокот толпы она положила первую табличку и взяла две другие. Ее брови изумленно поднялись, когда она читала текст про себя, прежде чем огласить его.

– Помимо места для прогулок под солнцем я даю каждому гражданину Рима триста сестерциев из моего наследства, чтобы потратить по своему усмотрению. Я жил ради них. И не могу сделать для них меньше в смерти, – прочитала Квинтина.

На этот раз толпа восторженно заревела. Триста серебряных монет – огромная сумма – могли многие месяцы кормить семью. Марк Антоний потер лоб и попытался прикинуть общую сумму. Согласно последней переписи, в Риме жил чуть ли не миллион человек, пусть граждане и составляли только половину из них. Сухо отметив, что погромы определенно уменьшили количество граждан, он все же вынужден был признать, что их осталось больше чем достаточно. И они будут требовать свою долю, толпясь у сокровищниц, которые контролировались Сенатом. Цезарь не мог этого знать, но таким простым маневром он нанес Освободителям смертельный удар. Такая щедрость приводила к тому, что на улицах их встречали бы исключительно криком «Убийцы!». Антоний закрыл глаза, отдавая должное своему другу. Даже после смерти Юлий знал, как сразить врага.

Квинтина Фабия продолжила зачитывать завещание, перечисляя суммы, оставленные клиентам[6]Цезаря. Многие требовали тишины, потому что хотели услышать, кому и сколько досталось, но соседи не обращали на них никакого внимания, продолжая обсуждать главную новость. «Те, кто захочет ознакомиться с завещанием более детально, потом смогут зайти в храм Весты», – подумал Марк Антоний и, вспомнив прием, оказанный ему верховной жрицей, пожелал им удачи.

Весталка дочитала последнюю из пяти табличек, в которой золото распределялось между близкими родственниками и друзьями Юлия. Неожиданно Марк Антоний услышал свое имя и взревел, требуя, чтобы все вокруг замолчали. Его мощный голос достиг успеха там, где провалились другие.

– …которому я даю пятьдесят тысяч ауреев. Я даю такую же сумму Марку Бруту. Они были и есть мои друзья.

Консул почувствовал скрестившиеся на нем взгляды. Он не мог скрыть изумление, услышав, что Бруту дарована такая же сумма. Антоний активно тратил золото, как того требовал образ жизни консула и его собственные клиенты, которых тоже хватало. И хотя должность приносила ему хорошие деньги, они едва покрывали его долги. Он покачал головой, ощущая благоговение тех, кто сейчас смотрел на него, но при этом горечь не уходила. Пятьдесят тысяч – не так много для человека, который поднял толпу на отмщение Цезарю. И, конечно, Брут не заслуживал и одного аурея.

– Остальная моя собственность принадлежит Гаю Октавиану, моему приемному сыну в роду Юлиев. Я оставляю Рим в ваших руках, – дочитав завещание, Квинтина Фабия замолчала и протянула последнюю табличку весталкам. Марка Антония удивили слезы, блестевшие в ее глазах. Она же произнесла не что-то возвышенное, она всего лишь огласила посмертные желания Цезаря. Если на то пошло, это было завещание человека, который не верил в свою смерть. При этой мысли и у него защипало глаза. Юлий оставил завещание в храме до того, как покинул Рим, а случилось это в тот год, когда он назначил Марка Антония городским претором, доверяя ему как себе. Перед консулом словно открылось окно в прошлое, в другой Рим.

Когда верховная жрица сошла с платформы, Марк отвернулся, а охранники окружили его, двигаясь одновременно с ним и легко разрезая толпу. Они не понимали, почему он так зол. Позади раздался чей-то громкий и ясный голос. Едва до Антония донеслось первое произнесенное слово, он остановился и обернулся, чтобы услышать все остальное. Его люди встали спиной к нему, чтобы отразить любую внешнюю угрозу.

Гай Октавиан очень хорошо помнил Марка Антония. Консул особо и не изменился за прошедшие годы, тогда как Октавиан из мальчишки превратился в молодого человека. Когда Антоний с рассветом прибыл к храму Весты, первым его присутствие заметил Меценат. Широкоплечий Агриппа встал между ними, надеясь, что толпа скоро спрячет Октавиана. В городе они находились уже третий день, проскакав триста миль от Брундизия. Им пришлось часто менять лошадей, и с каждым разом они становились только хуже. Меценат договорился о присмотре за их лошадьми, которых они оставили в том месте, где сменили их в первый раз, но в тот момент никто из друзей не мог знать, вернутся ли они в Брундизий.

Легионер Гракх оказался не самым приятным спутником. Понимая, что его лишь терпят, он практически не разговаривал с тройкой молодых людей, но держался рядом, когда они скакали верхом, или что-то планировали, или падали без сил на жесткие кровати в первой попавшейся гостинице, которую могли найти после захода солнца. Деньги на проезд он получил от трибуна, и частенько спать ему приходилось в конюшне, экономя монеты, тогда как Меценат всегда заказывал лучшие комнаты.