— Я пришел не за цветами, а пришел поесть. Роз довольно видишь на каждом шагу в полях, а куска хлеба философ не найдет себе в Сагунте.

— Ты голоден? — спросила Сонника.

— Еще бы. Весь день пробродил по предместью; все меня видят, и никому не приходит в голову дать мне промочить горло.

По греческому обычаю следовало выбрать распорядителя ужина — самого почетного гостя, который должен был предлагать тосты, указывать время, когда пить какое вино и направлять разговор.

— Выберем Евфобия, — предложил Алорко со своей шутливой серьезностью кельтиберийца.

— Нет, — протестовала Сонника. — Однажды я, ради шутки, поручила ему руководство ужином, и еще раньше третьей перемены мы все были пьяны. Он предлагал возлияние при каждом куске.

— Кого выбрать распорядителем? — спросил философ. — Мы уже видим его рядом с Сонникой. Пусть им будет афинянин.

— Пусть так, — согласился Лакаро, — и пусть он на всю ночь заставит замолчать тебя, дерзкого паразита.

Посреди стола возвышалась большая бронзовая ваза — кратера, с краев которой группа нимф смотрелась в овальное винное море. За каждым гостем стояло по рабыне, прислуживавшей ему, и каждая из них зачерпнула из вазы кубком, так называемой мирридой, привозимой за высокую цену из Азии, вина для первого возлияния. Технология приготовления миррид хранилась в секрете. Известно было только то, что при их изготовлении использовались порошок раковин и сгущенная толченая мирра. Цветом она напоминала матовую слоновую кость. Кругом шел греческий цветной бордюр, а таинственный состав придавал вину необыкновенный аромат.

Актеон приподнялся на своем ложе, чтобы предложить первый тост в честь наиболее почитаемого божества.

— Выпей за Диану, афинянин, — раздался серьезный голос Алько. — Выпей за сагунтинскую богиню.

Но грек почувствовал нежное, очаровательное прикосновение к своей свободной руке.

Он посвятил первое возлияние Афродите, и молодежь поддержала его восторженными криками. Афродита должна была стать богиней этой ночи, и, в то время как молодые гости думали о гадесских танцовщицах — одной из приманок ужина, — Сонника и Актеон, облокотясь локтями о подушки, а грудью о край стола, ласкали друг друга взглядами, между тем как горячие тела их соприкасались.

Сильные рабы, вспотевшие от кухонного огня, подавали на стол первую перемену кушаний на больших блюдах сагунтинской глины. То были ракушки, подаваемые или в том виде, как они ловятся, или печенными на углях, с большим количеством специй. Свежие устрицы, мидии, морские ежи, убранные петрушкой и мятой, спаржа, огурцы, салат, яйца королевских павлинов, свиной желудок, приправленный тмином и уксусом, жареные воробьи под соусом из сыра, масла и уксуса. Кроме того, гостям подавали оксигариум, приготовляемый на рыбных промыслах Нового Карфагена, — род теста из внутренностей тунца с солью и уксусом, острую закуску, возбуждавшую жажду.

Аромат всех этих блюд наполнил столовую.

— Пусть мне не говорят о гнездах птицы феникс, — решил Евфобий, набив рот. — Поэты рассказывают про нее, что она набивала свое гнездо ладаном, лавровым листом и корицей, но клянусь богами, что не могло пахнуть в этом гнезде лучше, чем в триклиниуме Сонники.

— Что не мешает тебе, негодяю, посвящать мне стихи, в которых ты меня оскорбляешь, — с улыбкой ответила ему Сонника.

— Я хочу указать тебе на твои сумасбродства. Днем я философ, ну а к ночи желудок принуждает меня приходить к тебе, чтобы твои слуги гнали меня палками, а ты меня кормила.

Рабы сняли блюда первой перемены и внесли вторую — мясные и рыбные. Кабанчик занимал середину стола, большие жареные фазаны в перьях красовались на блюдах, обложенные вареными яйцами и душистыми травами; дрозды, нанизанные на прутья, образовали венки; разрезанные на куски зайцы обнаруживали фарш из розмарина и тмина, а дикие голуби перемешивались с куропатками и дроздами. Рыбы было несметное количество: они напоминали грекам блюда их родины, и они наслаждались мегарскими улитками, спионскими муренами, золотыми рыбками, меч-рыбами от фалернских берегов и Геллеспонта.

Каждый из гостей выбирал те блюда, которые ему больше нравились, и угощал ими своих друзей, пересылая выбранное через рабов с одного конца стола на другой. Появлялись из погребов новые вина в запечатанных, покрытых пылью амфорах и текли в кубки гостей. Дорогое привозное хиосское вино смешивалось с цекубским, итальянское, фалернское и мессинское — с лауронским и местным, сагунтским. Аромат этих вин смешивался с запахом соусов, в которые по сложным рецептам греческой кухни входили лук, петрушка, иссоп, укроп, тмин и чеснок.

Сонника едва прикасалась к еде: она забывала кушанья, присылаемые ей гостями, и только думала об Актеоне.

— Люблю тебя, — тихо проговорила она греку, — как будто меня околдовал фессалийский волшебник. Я вся полна любовью. Видишь ты этих рыб?… Я боюсь есть их: мне кажется, я совершила бы святотатство: розы и рыбы посвящены Венере, матери нашего блаженства. Я хочу только пить… много пить. Во мне горит огонь, который нежит меня, но вместе с тем снедает.

Гости поглощали блюда, расхваливая повара Сонники, уроженца Азии, купленного для нее одним из ее мореплавателей. На цену, заплаченную за него, можно было приобрести целую дачу, но все считали, что деньги потрачены недаром, восхищаясь искусством, с которым он умел придумывать у себя на кухне бесконечные комбинации, исполняемые под его надзором другими слугами, и особенно его удачным изобретением: соусом из фиников и меда к жаркому.

«Имея такого раба, — говорили гости, — можно наслаждаться всю жизнь и отсрочить смерть на многие годы».

Окончилась вторая перемена. Гости полулежали на ложах, распуская одежды. Чтобы они не трудились приподниматься для питья, рабы подавали им вина в сосудах, имевших форму рога, из острия которого вино лилось тонкой струей. Большие светильники по углам, в которых горело душистое масло, казалось, гасли в этой сгущенной атмосфере, насыщенной запахом кушаний. Гирлянды роз, протянутые от одного светильника до другого, осыпались в этой тяжелой атмосфере. Через дверь виднелись колонны перистиля и клочок темно-голубого неба с мерцающими звездами.

Флегматичный Алько, склонясь к ложу, мечтал в спокойном опьянении, смотря на небо.

— Пью за красоту нашего города, — сказал он, поднимая рог, полный вина.

— За греческий Закинф! — крикнул Лакаро.

— Да, мы греки, — подтвердили его друзья.

И разговор обратился к празднествам, которые сагунтинские греки намеревались устроить по инициативе Сонники после окончания жатвы в честь Минервы. Празднества должны были окончиться процессией, подобной устраиваемым в Афинах и увековеченным Фидием на его знаменитых фризах. Молодежь с увлечением говорила о своих лошадях, на которых она будет скакать на скачках, и атлетической борьбе, к которой готовилась постоянными упражнениями. Сонника поддерживала эти празднества своим богатством и желала, чтобы они прославились наравне с афинскими, устроенными при постройке Парфенона.