Иван Дмитриевич давно заметил, что вблизи смерти мужчины ведут себя с подчеркнутой церемонностью, скрывая за ней недостаток подлинного чувства. Они живут головой, поэтому в такое время вспоминают об условностях, а женщины — забывают. Когда Ванечка расшалился за обедом, Иван Дмитриевич шикал на него, стыдил, что нехорошо так себя вести, если двумя этажами ниже дядя Яша лежит еще не похороненный, но жена и не думала возмущаться кощунственной резвостью сына. Ей это казалось не важным по сравнению с тем непостижимым и ужасным, что произошло вчера со знакомым человеком и сейчас еще длится там, внизу, где вдова оплакивает мертвого мужа.

— Знать, что последнюю ночь твой муж провел в притоне с какой-то девкой, которая его и убила! Кошмар! Не могу даже вообразить, что бы я чувствовала на ее месте, — говорила жена, кушая, впрочем, с аппетитом, как всегда в минуты сильных переживаний. — Все в доме только это и обсуждают. Мы с Ванечкой сегодня гуляли возле подъезда и встретили баронессу Нейгардт. На ней прямо лица нет. Зайцеву встретили, та тоже сама не своя. Мы сговорились, что завтра все втроем нанесем визит Шарлотте Генриховне.

— Я с моей штучкой гулял, и все тети на нее смотрели, — похвастал Ванечка. — Одна тетя говорит: откуда у тебя такая чудесная игрушечка?

— Какая тетя? — спросил Иван Дмитриевич.

Про штучку и так понятно было, что это найденный в лесу жетончик с семью звездами.

— Баронесса у него спрашивала, — пояснила жена.

— И что же, сынок, ты ей ответил?

— Что мне ее маменька купила.

— Вот те на! Соврал, значит?

— Ага.

— И зачем?

— А пусть не думает, — мстительно сказал Ванечка, — что мы бедные, ничего хорошего себе купить не можем.

Иван Дмитриевич аж крякнул при таком ответе. Чтобы скрыть растерянность, он ложкой выудил из ухи рыбий хвост, взял его двумя пальцами, нагнулся и позвал:

— Мурзик, Мурзик! Кис-кис-кис!

— Мурзик со вчерашнего дня у Лауренца, ублажает его красоток, — сказала жена. — Ты так мало бываешь дома, что исчезни завтра Ванечка, тоже, наверное, не сразу заметишь.

Лауренц был отставной майор, живший этажом выше, холостяк, владелец пятерых кошек с именами античных богинь: Минерва, Юнона, Персефона, еще кто-то. Ни на улицу, ни на чердак ходить им не дозволялось, от безысходности они иногда начинали орать дурными голосами, и тогда Мурзик применялся в качестве патентованного успокоительного средства.

У Ивана Дмитриевича этот кот очутился при обстоятельствах настолько необычных, что он предпочитал держать их в секрете от жены.

Года два назад во дворе одного дома по Вознесенскому проспекту, между дровяными сараями и свалкой, начали вдруг собираться стаи бродячих собак и с ожесточением разрывать землю. Дворник с ними справиться не мог, псы разбегались, но упорно возвращались на прежнее место. Очевидно, что-то зарытое в земле неотразимо их к себе привлекало. Заподозрили сокрытый труп, дали знать в полицию. В конце концов квартальный надзиратель Будягин, на чьей территории находился этот двор, послал туда двоих полицейских с лопатами, стали копать, ориентируясь по следам собачьих раскопок, и на глубине примерно двух аршин наткнулись на ящик, в котором заточен был черный, без единого пятнышка, кот, смертельно напуганный, но живой. Уцелел он благодаря тому, что от ящика к поверхности земли проведена была трубка, снабжавшая арестанта свежим воздухом.

По недомыслию Будягина раскопки производились днем, при большом стечении народа. Естественно, пошли разговоры о колдовстве, о жидах и поляках, затеявших извести в Питере всех православных людей, поэтому замять дело оказалось невозможно. Расследование поручено было Ивану Дмитриевичу. Недолго думая, он взял вырытый ящик, изготовленный явно на заказ, обошел с ним десятка два окрестных столяров, и один из них признал свое изделие. Тут же была названа фамилия заказчика: Гуляев, купец третьей гильдии. Проживал он в том самом доме по Вознесенскому проспекту. Допрошенный Гуляев показал, что недавно у него пропали процентные бумаги, женино приданое, и теща научила, как отыскать вора с помощью черного кота. В своей подземной темнице коту предстояло оставаться три дня, затем надлежало незаметно его выкопать, убить, содрать с него кожу и порезать на ремни, а из ремней соорудить круг на полу. Ровно в полночь, с соответствующими заклинаниями на устах, совершенно голому Гуляеву следовало вступить в этот круг, предварительно вложив себе в задний проход кусок мяса убиенного кота, и в такой оснастке воззвать к демону Сананаилу, который, как уверяла теща, незамедлительно должен был явиться и ответить на все предложенные вопросы относительно пропажи процентных бумаг.

Гуляева выслали из столицы, а кота Иван Дмитриевич принес домой, но утаил от жены, откуда он взялся. Рассказ о перенесенных им страданиях мог подействовать на жену и так, и этак, и нельзя было предсказать, как именно. Она могла страстно полюбить его за муки или как жертву суеверий, но запросто могла и вышвырнуть вон эту нечистую тварь, чье присутствие в доме грозит болезнями, безденежьем, изменами мужа, приездом свекрови. В общем, Иван Дмитриевич сочинил трогательную биографию, и новый жилец принят был в семью без скандала, хотя и без восторга. Первые полгода жена поочередно примеряла на него имена своих любимых героев Виктора Гюго, но ни одно не прижилось, в итоге кот почему-то стал Мурзиком. Щегла Фомку он никогда не трогал.

— Сходи забери его. Сладенького помаленьку, — сказала жена. — Лауренц ему всегда сырую печенку дает, а у меня он потом от свежайшей рыбы нос воротит.

— Что, прямо сейчас? — поморщился Иван Дмитриевич.

— Если тебе трудно, я могу сама сходить.

— Не понимаю, почему такая спешка. На что он тебе? Пускай еще погуляет.

— Нет. Хватит с него.

— Почему?

— Нагулялся, — объяснила жена, не сумев найти более веского аргумента.

Иван Дмитриевич не стал спорить и, вздохнув, послушно поплелся на четвертый этаж.

— Чего так рано? — удивился Лауренц. — Ваш Мурзик еще никаких дел не переделал. С вечера наелся, залез под кровать и сидит анахоретом. Кормите вы его плохо, что ли?

— Кормим хорошо, — обиделся Иван Дмитриевич. — Просто надоели ему ваши красавицы. Сколько можно!

— Интересно, чем же это они ему не угодили? Посмотрите, какие пусечки! — указал Лауренц куда-то в комнаты, хотя его вертихвостки шныряли под ногами тут же, в передней.

Жестом фокусника он отдернул бесцветную от старости дверную портьеру, за ней открылся на стене групповой портрет всей майорской команды: Минерва, Юнона, Персефона, еще две рыженькие живописной компанией восседали и возлежали на диване кисти Рябинина. Вчера в Таировом переулке Иван Дмитриевич видел штуки четыре точно таких же.

— Потрясающе! — искренне восхитился он. — Сколько заплатили?

— Много. Зато похожи-то, а?