— А вы, быки, что стоите! — Я чувствовал, как ее пятки бьют меня по спине, как ее ногти вонзаются мне в затылок. — Бандерильи в руках матадоров! Коррида началась!

МАРИЯ

Я услышала, как он крикнул — им или мне? — рьяно, дико: «Коррида началась!»

Я слышала хриплое дыхание этого человека надо мной. Я видела над собой его задранный подбородок.

Я не видела его глаз.

Я, пребывая здесь, у него в доме, поняла лишь одно: они хотя сделать меня своей вещью, и жестокая игра со мной — это лишь способ, прием заставить меня подчиниться им. Знал ли он Станкевича? Были ли они в паре? Кого они хотят сделать из меня?

Я уже догадывалась, кого.

Почему — именно — меня?!

Лежа под ним, задыхаясь, я вспоминала всех мужчин, которым глядела в лицо снизу вверх. Я молода; у меня их было не так много. Я вспомнила того, с кем я была впервые, и резкая, острая боль разрезала меня пополам, как нож режет жареное мясо. Я для них — мясо; я для них — вещь; я для них — мясо, вещь и женщина. Женщина не может станцевать шедевр сама. Она может станцевать только волю мужчины, избравшего ее.

Они думают так. Они! Думают! Так! Они — не мачо!

А я — маха?! Ты — маха, querida?!

Пиренеи. Мои Пиренеи.

Франчо. Мой Франчо.

Гадалка. Моя гадалка.

Та старая цыганка, раскладывавшая старые пожелтелые карты в пещере, где ты? Лола тебе в подметки не годится. Я что, сама должна нагадать себе судьбу?!

И какая же она у меня, моя судьба? Такая же красивая и несчастная, как я?!

Хриплое дыхание. Боль. Тяжесть. Я задыхаюсь. Я не хочу.

Я счастлива. У меня есть мой Метелица. У меня есть мой неподражаемый Иван.

Иван — узнает?!

Никогда. Он не должен этого знать.

Женщина умеет скрывать. Женщина — это пещера. Темная пещера, и за скалами, в узких лазах хранятся тайны, которые никогда, никогда не увидят люди при свете дня.

Даже если я стану той, кем они хотят меня сделать, никто и никогда не узнает ничего.

* * *

Он сменил кнут на пряник. Он услал всех бодигардов, расплатился с Кимом и Мстиславом, привел себя в порядок, даже извинился. Он сказал: «Я напился водки, она ударила мне в голову, простите». Он перешел с ней, распятой им на полу, на «вы». Он сам провел ее в ванную, чтобы она смогла принять душ и расчесать волосы. Он усадил ее в кресло эпохи кардинала Мазарини, поднес ей бокал хорошего коньяка и хорошую сигарету на подносе, сам щелкнул зажигалкой у ее рта. Он не успел ее поцеловать или укусить. Она, лежа на полу, отворачивалась от него и сжимала губы и зубы. Он следил, как она пьет, курит, сидит перед ним в кресле, заложив ногу за ногу, презрительно смотрит на него. «Смотри, смотри, — думал он, глядя на нее без улыбки, — ты слишком яркая жар-птица, чтобы тебя отпустить просто так. Я все равно исполню с тобой, что задумал».

Он говорил ей об изменившемся мире. О том, что пирог пространства разрезается и делится уже по-иному, нежели раньше. Что время великих сражений умирает, а бог смерти остается жить и требует новых — иных — жертв. Каждый сражается за свое, кровное. А врет себе и другим, что сражается за великую идею.

Он подлил Марии в бокал коньяка. Налил и себе. Поднял плоский темно-зеленый бокал. Прищурив один глаз, посмотрел на нее. «Вы знаете, Мария, смерть — это гипноз. Не глядите в глаза Танатоса. Тайный слоеный пирог не разрезать. Если я вам скажу, что я сам — Танатос, вы не удивитесь?»

«Нет, — сказала Мария, отпивая из бокала коньяк. — Я уже ничему не удивлюсь. Вы сильный мужчина. Вам необходимо направлять свою силу. Лепить из нее кубики и шары. Бомбы и пули. Вам это приносит деньги, не так ли? Как вы уничтожаете своих врагов? При помощи яда, кинжала и пули, как во времена Цезаря Борджиа и Равальяка? Или вы знакомы с другими способами? Как вы, вы сами, господин Танатос, ведете вашу войну?»

Он не улыбнулся. Ни единый мускул у него на лице не дрогнул. Мария смотрела на светлый золотистый бобрик его коротко остриженных волос, на родинку в углу рта, напоминающую кошачью царапину. «Я веду ее по своим правилам. Я зарабатываю на ней большие деньги. Но не думайте, что она только личная, моя война. Я веду ее против тех, кто рискует, оступившись, отдав неверный приказ, сбросить всех нас в тартарары. Вам ведь не очень-то хочется в тартарары? Нет? — Он опрокинул остатки коньяка себе в глотку. Поставил бокал на серебряный поднос. — Почему мой киллер назвал вас каким-то странным испанским словом?» Губы ее слегка дрогнули. «Querida, по-русски — „дорогая“, „милая“, так Иван зовет меня. Когда в хорошем расположении духа. Возможно, он так называл меня в присутствии отца». Он пристально посмотрел на ее губы, в ее глаза. Она достойно встретила его взгляд. «И долго вы с ним знакомы?» — «С кем?» — «Со старшим Метелицей». Она подумала, наморщила лоб. «Немного времени. Недели три, не больше. Иван меня с ним не знакомил раньше».

Часы в гостиной пробили поздний час — медные низкие раскаты перешли в хрустальные, тонкие, нежные, звезды звона повисли в пустоте, стихли. Зачем он спрашивает ее о Киме? Ким — отец Ивана, она знала только это. Теперь она узнала еще и нечто другое. Ким — заказной убийца. Ким — работник властительного босса. Она будет тоже работницей властительного босса?

«Кто вы такой, Аркадий?» — спокойно спросила она, откинувшись в кресле. Она успела замазать синяки на лице тональным кремом в ванной. Он поразился ее самообладанию. Ну да, она же танцовщица, это значит — актриса, но он никогда бы не подумал, что умеет так хорошо играть. Тем лучше. Этот ее талант — умение держать себя в руках, умение перевоплощаться — тоже пригодится. Он вспомнил, как ее тело билось под ним. Волна вожделения, еще более яркого и острого, накатила на него, чуть не скрутила его. «Я? Я хозяин театра теней. Вы разве еще не поняли?» Ей казалось — он смеялся.

«Что я должна делать, чтобы… — Она помолчала. Повертела в руках пустой бокал. — Чтобы вы меня не убили?»

«Работать на меня».

«В чем будет заключаться моя работа?»

«В собирании и передаче разнообразных сведений, которые мне нужно будет или собрать для себя, или передать по назначению».

«Что это будут за сведения?» Как она ни старалась не показать виду, она побледнела.

«Вам скажут об этом. Главное — вы должны будете уметь говорить с нужными мне людьми на понятном им языке».

«Что это за язык?» Она бледнела все больше.

«Я, по крайней мере, знаю только один язык, которым владеет женщина, чтобы добраться до секретного сейфа внутри мужчины и умело открыть его».

«Я вас не понимаю». Ее лицо стало цвета белой шелковой гардины над окном в гостиной.

«Язык постели».

Он ждал, что она в возмущении вскочит с кресла, снова закричит: «Сволочь! Не буду! Никогда не буду! Лучше убей!» Она молчала. Прямо, расширив свои огромные, как размахнувшиеся крылья махаона, черные глаза, смотрела на него.