— Вы студенты, потом станете хозяевами.

— Нас эксплуатируют так же, как и вас!

— У вас еще нет своей семьи, детей не надо кормить.

— Это Всеобщая конфедерация хочет опустить между нами и вами железный занавес!

— Это мы знаем, а еще мы знаем, что функционеры не участвовали в демонстрациях, а вчера они были такими же студентами, как и вы.

— Мы все вместе были на демонстрации, — вмешался брат Марианны, — шли бок о бок с крестьянами.

— У нас требования простые.

На этом заводе, выпускавшем самолеты Каравелла, Мираж IV и холодильные установки, рабочие отказывались перейти с сорокапятичасовой недели на сорокадвухчасовую. Если начальство получало месячную зарплату, то рабочим платили за каждый час, так что они проиграют от этих изменений.

— Минимальная зарплата по закону составляет четыреста франков, — сказала Марианна.

— Пусть нам повысят хотя бы на тридцать пять сантимов в час, — ответил фрезеровщик.

Захваченные вместе с директором управляющие в куртках высовывались из окна, украшенного красными и черными флагами. Арестанты на веревке поднимали к себе корзину с провиантом. Внизу, под кустами роз, в упаковочных коробках «Фрижеавиа» спали рабочие-металлурги. Храпели они и под тентами, натянутыми посреди газонов.

Обиженный на то, что его не переизбрали в сорбонский Оккупационный комитет, где он даже не успел себя проявить, Родриго чувствовал себя никому не нужным. Его коричневая рубашка поло обогащалась все новыми пятнами, спал он урывками, где попало и когда попало, считая чистые простыни или душ буржуазной роскошью, и пахло от него диким зверем. Не зная, чем себя занять, Родриго отправился за Теодорой и Порталье на улицу Вожирар, присоединившись к исполненному решимости отряду завоевателей «Одеона». «Театр должен быть открыт для рабочих», — заявил Порталье, который ни разу еще не пожимал руку настоящему рабочему и редко бывал в театре из-за дороговизны билетов, возни с бронированием, неудобных жестких кресел и соседей в переднем ряду, вечно загораживающих сцену, так что приходится сворачивать себе шею, чтобы хоть что-то увидеть. Завоевателей было человек двести, когда они отправились в «Одеон», а к полуночи, когда Французский театр был захвачен, их набралось уже три тысячи.

Перепрыгивая через ступеньки крыльца, первые студенты столкнулись со зрителями, которые, выходя из театра, обменивались мнениями о смелости американских балетных постановок Пола Тейлора. Всего за несколько минут были заняты коридоры, фойе, зрительный зал, ложи, сцена и кулисы, и вот сочувствующий машинист сцены поднял занавес. Набилось столько народу, что стало трудно дышать. Студенты с мощными бицепсами, которые, следуя своим наклонностям, вступили в службу охраны порядка, закрыли входные двери перед носом утех, кто, топая и стуча, рвался в театр снаружи. Окрестные жители, зеваки, увешанные кольцами и фенечками хиппи в вышитых жилетах, только что вернувшиеся с Ибицы или с площади перед Академией, начинающие и известные актеры и актрисы, кинематографисты, все вперемежку, открыли митинг, который должен был продолжаться несколько недель, до тех пор пока вши, санитарные службы и полиция не выживут всех из здания. Внутри театра противостояние было в самом разгаре. Хорошенькая актриса в ярости кричала захватчикам, что они заняли ее рабочее место. Доводы повисали в воздухе, и никто никого не слушал.

— Это директор, впустите его, — сказал Порталье охранникам новоиспеченного Оккупационного комитета.

Страдающий тиком нервный, худощавый и бледный господин с курчавыми волосами барабанил в стекло. У Жана-Луи Барро[63]был потерянный вид, таким он уже однажды представал перед зрителями, когда играл в «Забавной драме» убийцу мясников. Директор театра в спешке примчался из своей квартиры в Трокадеро. Ему позвонили друзья и один чиновник из министерства культуры, чтобы предупредить, что театр подвергся нападению студенческих орд. Барро знал, что префектура не станет вмешиваться: жаль, конечно, если студенты нарядятся в чеховские костюмы, но ничего страшного, ведь тогда они не станут строить баррикады. Итак, директора пропустили в здание, которое еще недавно было «Одеоном», а вслед за ним вошла Мадлен Рено в расклешенном пальто. Барро пропустили к сцене, и он рискнул выступить с речью, которую тут же освистали:

— Мне понятны ваши чаяния, — сказал он.

— Ври больше, дедуля!

— «Одеон» принимает артистов со всего мира, предоставляя им возможность высказать свои взгляды…

— Долой!

— Их выручку мы откладываем, чтобы они могли оплатить дорожные расходы…

— Эксплуататор!

— Дайте нам возможность работать…

— Нам больше не нужен буржуазный театр!

Услышав это, Мадлен Рено вышла на середину сцены, заполоненной ордой юношей и девушек, сидевших на корточках или вытянувшихся на полу вдоль рампы:

— У нас не буржуазный театр, мы играли Ионеско, Беккета, Жене…

— Раздеть старуху! — пропищал какой-то хулиган, но его за пошлость тут же осадили стоявшие рядом товарищи.

— Это больше не театр, — закричала очень красивая девушка с каштановой шевелюрой, — а центр революционного творчества!

Порталье потащил Тео в фойе. Там по лысине и спускавшимся от нее длинным седым волосам он узнал Джулиана Бека, чей «Живой театр»[64]как-то прошлой зимой приезжал в Нантер со спектаклем. Жуткая скучища. Во всяком случае, в «Одеоне» Ролан видел вещи и получше. Ему приходилось аплодировать двум скандальным пьесам, «Ширмам» Жене[65]и «Марату-Саду»[66]. Правда, последняя пьеса больше нравилась ему в телеверсии Королевского Шекспировского театра с великолепной Глендой Джексон в роли Шарлотты Корде[67]. Но пережитые в театре сильные впечатления не помешали ему кричать вместе со всеми: «Искусство — рабочим! Долой голлистский театр! Нет потребительскому искусству!» Это было несправедливо, но Порталье простил себя за неискренность. Держась за руки с Тео, они за толпой ринулись в костюмерную. Мадам Иветта, костюмерша, тридцать лет хранившая уникальную коллекцию костюмов, не смогла помешать студентам прорваться к ее сокровищу.