Джейн подалась вперед. Пепельница стояла на столе у ее правой руки — между ней и окном.

Окно. Сад. Деревья. Небо.

Дверь.

Побег.

Что-то разбередило тебя… Трой… что-то взволновало… мужчина-ангел… но как рассказать о таких вещах?

Доктор Фабиан выпрямил спину и постучал пальцами по крышке стола.

Джейн знала: это приказ.

Говори!

Быстро!

— Да, да… я говорю… сейчас… Джейн говорит, — из ее горла вырвался смешок, не настоящий смех — всего одна нота. — Я Джейн. Вы Тарзан. Так? — Она уткнулась лицом в ладони. — Господи, все не так!

Доктор Фабиан ждал.

Джейн порылась в сумочке и выудила из нее салфетку «Клинекс».

— Тарзан. Тарзан. — Она посмотрела в окно и махнула рукой, словно человек-обезьяна сидел на ветке соседнего дерева. — Он мог быть Тарзаном. Обнаженный. Казался нагим, хотя был абсолютно одет. Даже вены проступали.

— Кто он?

— Мужчина. Мужчина. Какой-то мужчина.

Джейн вобрала в себя воздух и откинулась на стуле — в одной руке салфетка, в другой сигарета.

— Люк перерубил лопатой телефонную линию — это в нашем саду. Хозяин, понимаете, решил обзавестись новой клумбой… многолетники… всякие там розы. И Люк, садовник… вы его знаете, он и у вас работает… разрубил телефонный кабель. Кто-то должен был его починить… привести в порядок. Вот он и приехал. Тот самый мужчина. Тарзан. — Джейн затушила сигарету. — Нагой ангел.

Доктор Фабиан отложил ручку. Больше никаких заметок. Заметки потом. Он редко записывал то, что говорили его пациенты. Ему достаточно было впитывать их слова и смаковать. Итог формировался позднее. Многое было очень личным. Всегда.

Джейн Кинкейд он считал привилегированной пациенткой. Эта женщина его глубоко интересовала, поскольку входила в театральную среду, которую он боготворил. Замужем за актером, и сама художник по реквизиту. И все ее друзья — актеры, художники, писатели — принадлежали к миру, в который Фабиан не сумел попасть, когда молодым человеком мечтал стать хотя бы кем-нибудь — неважно кем — в волшебном круге за занавесом. А тут еще Алли — Аллисон — по доброй воле бросила работу, хотя перед ней открывалась блистательная карьера актрисы. Но она предпочла имитации жизнь. Не хотела больше строгой дисциплины, которой подчинялась двадцать пять лет — ограничения в еде, ограничения в спиртном, никакой любви, никаких любовников. Я хочу быть толстой, обрюзгшей бабой, заявила она, когда они познакомились и полюбили друг друга. И ты мне можешь все это дать, если подаришь свободу.

Свобода.

И вот перед ним Джейн Кинкейд и другой вид освобождения, если, конечно, это действительно освобождение. Совершенно неожиданное. Поскольку главной проблемой Джейн было то, что она добровольно наложила на себя всевозможные запреты. Несмотря на пристрастие к спиртному и чрезмерное курение, она могла бы вести мастер-класс по самоограничению. Помимо прочего, после появления Гриффина она, похоже, не взглянула ни на одного мужчину. Ни малейшего намека. Даже на флирт. Доктор Фабиан начинал подумывать, уж не потеряла ли она вообще интерес к сексу. Вдобавок, судя по всему, Джейн освоила искусство совмещения материнства с работой вне дома, хотя, как было известно практичному доктору Фабиану, у нее имелся доход, который обеспечивал ей независимость, недоступную большинству других женщин.

— …он вошел в дверь. Тот мужчина, — продолжала Джейн. — В заднюю, ту, что с сеткой, на кухне. Было уже за полдень… Я сидела, как обычно, в голубом платье, со стаканом вина и сигаретой.

Джейн запнулась.

Нет, не в голубом. В голубом я была в другой раз. Когда его измарал Трой.

Фабиан наблюдал за ней. И мысленно отметил: надо запомнить «голубое платье».

— …думаю, все дело в металлической сетке — в отблеске солнца на ней, в духоте и дыме сигареты. Я даже не очень его разглядела — не поняла, кто он такой и зачем пришел (как Трой). Встала и пригласила: «Заходите». И он вошел.

Джейн закрыла глаза.

— Вам приходилось встречать, видеть или наблюдать человека, который беспредельно и абсолютно невинен? На самом деле невинен. Который не понимает, кто он и чем обладает. Абсолютно невинного? Совершенно? Именно такой человек стоял в тот день за дверью. Тот самый мужчина. Телефонист. Динг-дон. — Джейн невольно рассмеялась. — Меня словно молнией поразило. Я попятилась и села. Поневоле пришлось — не могла стоять. Знаете, это все настолько безумно и настолько нереально. — Она зажгла вторую сигарету, загасила первую и продолжала: — Он оказался передо мной. Светловолосый. Не такой уж высокий — пять футов девять дюймов, от силы десять. В выцветших, выцветших, выцветших — почти до белизны — джинсах, причем драных: на лодыжках, на коленях, на бедрах, на заднице, в паху, о господи, даже на карманах, словно он специально рвал, старался убить эти самые джинсы, так как они прятали от мира то, что не должны были скрывать. Лохмотья, поистине лохмотья. Но одетый в них человек не был… как это называется?.. Провоцирующим? Он никого не провоцировал — не предлагал: посмотрите сюда. На меня. Он только… он просто… просто был там. Стоял передо мной. Безо всякого выражения. И ничего, совсем ничего не отражалось у него на лице. Словно он только что вышел из-под душа и не нашел полотенца, чтобы прикрыться. Так и остался обнаженным. Совсем.

Доктор Фабиан отодвинул стул от стола и от Джейн. В саду за окном чирикал воробей.

— Я…

— Да?

— Не знаю когда, не знаю как, но через некоторое время мы заговорили. Я объяснила свою дурацкую реакцию тем, что приняла его за другого, и он извинился. Не хотел вас напугать, сказал он. Понимаете? Совершенно невинен. Я выпила немного вина и предложила ему пива. Но он ответил: Я на работе. А потом — не знаю через сколько минут — моя рука потянулась, вот так. И пальцы, понимаете, коснулись его руки. Вот и все. Потянулась и коснулась. Он уставился на меня. Нет, не уставился — наблюдал за мной. Заметил мою руку… мои пальцы. Но не отступил. Ни малейшего признака сопротивления — ничего подобного. Просто покорился, принял мое прикосновение, отдался ему. Я могла быть пулей убийцы… Могла быть…

Джейн подалась вперед и стиснула руки.

— Могла даже быть самой его смертью.

Из-за двери доносилось гудение компьютера «мисс государственной дознавательницы».

— Его кожа была такой мягкой, такой теплой — как у доверчивого ребенка, — Джейн запнулась. — Почему я должна об этом рассказывать?

— Потому что вы сами этого хотите.

— Да, да, может быть. Наверное, у меня нет выбора. В конце концов, я ведь добрая католичка.

— Правды не скрыть — так, кажется? Иначе дорога в ад.

— Не в ад. В чистилище. Это еще хуже. Почитайте Данте. Кроме того, я там уже побывала. Помните отца? Маму? Мою худосочную сестрицу Лоретту? И заблудших, изнеженных братцев?