— далее следовали слова о таланте Куровского, о яркой образности его картин, а также призыв организовать представительную выставку его работ в одном из главных выставочных залов Праги.

Я быстро пролистал газеты. В двух газетах заметки о гибели Куровского были скромнее, но информация совпадала: голова, ключ… Нигде ни слова об убийстве Орлова. Я отбросил газеты. Потянулся к своему рюкзаку, свернувшемуся на ковре, и извлек из него рисунок, подаренный мне покойным Куровским. Почему-то мне захотелось еще раз взглянуть на этот рисунок.

Рисунок немного помялся, на нем откуда-то взялись мелкие брызги от красного вина, но все же сам рисунок был превосходен. Я повернул голову и глянул в большое круглое зеркало, висевшее на синей стене справа над изголовьем. Идиллическая картина: пар от серебряного кофейника, угол подушки позолочен солнцем. Как много золота в этом городе!

Совершенно незнакомое лицо, странно-юное, опухшее, заспанное, почти младенческое, смотрело на меня с подушек. Кто это такой? Кто это? Я? Или не я? Как-то раз в детстве меня спросили: как тебя, мальчик, зовут? Я ответил: «Илья. Что означает: или я, или не я».

Впрочем, там, среди золотых подушек в светлом облаке пара, там точно не я — всего лишь отражение. Какая разница чье? Все отражения по сути едины: что отражение слона, что короля…

Я снова взглянул на рисунок Куровского. Сходство есть. Сходство налицо. Что такое лицо? Всего лишь киноэффект, беспроигрышный выстрел в цель: кожа ребенка, нежный девичий рот, открытый в сладком оргазмическом крике, острый нос хищника со вздрагивающими ноздрями, вынюхивающими жертву, золотой зуб рецидивиста, простреленное пенсне старухи… седая борода Мерлина. Все это в совокупности и называется лицо. В любом лице яйцо — белое и гладкое. Но чреватое птенцом.

тенец. Дряхлый орленок. Я убил его, а газеты ничего не сообщили. Про курицу кричат, про орла молчат. А мне так хотелось почитать отзывы об убийстве Орлова. Куровского убил не я, его убил Яромир, поэтому мне это неинтересно. Бум-бум-бум. Про куренка пиздят, за орленка мстят. Месть. Я вспомнил вдруг сцену в кафе: Орлов и убийцы-близнецы. И вдруг звонкий мой смех наполнил синюю комнату. Я узнал! Я вспомнил и узнал того человека на фотографии, что передал Орлов братьям-убийцам! Блядь! Это был я на той фотографии! Орлов заказал меня. Ха-ха-ха.

Значит, сейчас они ворвутся. Ха-ха-ха. Кажется, уже звучат в коридоре легкие шаги убийц. Не успел я отсмеяться, как они ворвались. Все было как в кино: и тяжело развевающиеся дреды Бена, и блики в круглых очках Гарри. Быстрые парни. Ох, сноровистые… Но обошлось без выстрелов. Они грубо схватили меня и потащили к окну. Как же я не угадал сразу — дефенестрация. Конечно, они захотят поддержать местную традицию, о любители колорита!

Я нелепо упирался и хохотал. С двух сторон овевали меня аристократический аромат Расо Rabanne и вонь бомжа. Последние, что ли, запахи моей жизни? Почему бы и нет? Меня перевалили через подоконник, упирающегося тюленя. Убивать тюленей грешно! А как же экология, парни? А за окошком весна! А мне смерть не страшна!

И вот я уже висел за окном, вцепившись руками в подоконник, в то время как весенний ветер ласкал мое лицо, словно утешая. Гарри вынул нож.

— Не хочешь летать как птичка? — спросил он с улыбкой, пуская мне в глаза светлые лучи с лезвия ножа. — Отцепись, а то обрежу тебе коготки.

Я вскрикнул от боли: ударом ножа он отрубил мне палец. Кровавый фонтанчик обрызгал его белоснежные манжеты. Я кричал и хохотал. Второй палец. Третий. Я кричал и хохотал. Как легко они отскакивают… Я так никогда не делал. Никогда никому не делал больно.

Я пытался разжать руки, но он не отпустил меня, пока не отсек последние пальцы. С криком я упал.

Я падал медленно, как сквозь мед. В окошке ниже этажом горничная водила пылесосом по ковру. У нее было красивое безмятежное лицо.

Еще этажом ниже голые мужчина и девушка лежали на кровати, видно отдыхая после секса. Красивые безмятежные лица.

Еще этажом ниже сияла пустая, чистая, убранная комната.

Еще этажом ниже на ковре лежал только что застрелившийся старик. Дуло пистолета еще дымилось.

И тут мое падение замедлилось. Я подробно рассмотрел старика. Дымок от пистолета поднимался в луче, переплетающийся и раздвоенный, как хвост чешского льва. Старик лежал на светлом ковре косо, длинно, в строгом черном костюме, и так же строго лежала на нем его длинная борода. Лицо его, отчасти залитое кровью, напоминало лицо старца, который исполнял роль Мерлина во время мистерии в Лесу Богов.

И тут я стал подниматься. Словно упругая, воздушная, невидимая волна стала вздымать меня вверх. Я снова увидел пустую комнату, потом комнату любовников, которые теперь сплелись, возжелав возобновления своей любовной игры. В комнате, где я видел горничную, оставался только пылесос, словно там отдыхал дракон с длинной шеей. Затем снова увидел собственную комнату: Бен и Гарри сидели на моей разобранной постели и курили. Я помахал им беспалой рукой, они бросились к окну, наконец-то вынули пистолеты, но разве я, гений выстрела, боюсь пуль?

Я поднимался над крышами домов, и пространство внизу разворачивалось, как старинный веер: зеленела река, блаженно зеленели сады, зеленела и светилась бронза на крышах.

Я поднял беспалую руку в благословляющем жесте, и пять струек крови, словно пять тонких изогнутых когтей, пролились на город из моих отрезанных пальцев.

С легким стрекотом многочисленные крылья распустились у меня за спиной, и я продолжил свое воспарение, поднимаясь в просторы того Единого и Единственного Бога, которому я служу.

2007

* * *

О куропатка! Ты со мной

Справляешь праздник счастья и печали

Твой домик выспренний пираты в щепки разнесли

Твои сокровища в пыли помоек и музеев

А ты все веселишься, куропатка.

О Господи, как бесконечна юность!

(Heckler&Koch, Р7 М13)