– Бог чув-ству-ет нас, – членораздельно сказал Уайз, потом добавил: – А глаз у него нет.

– Тогда где он, если чувствует? – спросил Нуник. – В отпуске, что ли? Поработал, создал этот мир, а теперь отдыхает? А мы тут сами без него выкручиваемся как можем? Такой твой Бог? Завел нас на земле, как Люда щенков, а кормить нечем, выпустить некуда, погибнут. И мы тут, как щенки сидим, голодные, выглянуть на улицу боимся.

– Астахфируллах! – крикнула Фатима.

– Нуник, что ты врешь? Я о своих щенках забочусь, – шутливо сказала Люда, она уже давно не общалась с незрячими на серьезной волне. – Я-то кто – простая женщина. А он – идеальный, добрый. Если я о своих щенках забочусь, то и он о нас позаботиться.

– Вы как хотите, хоть сто раз в день ему молитесь, а я ему больше не верю, – устало отозвался Нуник. – Когда я в детстве понял, что не такой, как все, я каждый вечер перед сном ему молился, чтобы стать таким же. Я просыпался утром, ждал, что придет ко мне зрение, но ничего не менялось. Зачем такому Богу молиться? Тогда я ему сказал: хорошо, я принимаю то, что жизнь мне дала и не дала, только пусть никогда не станет хуже. А что теперь? Он нас бросил, как слепых щенков, в этот подвал, и с каждым днем все только хуже становится и хуже! Чем больше его просишь, тем только хуже. Зачем его такого я буду просить?

– Астахфируллах! Теперь он точно на нас что-нибудь сбросит! Нуник сам боялся Аллаха прогневать, теперь вон что говорит. Ай, как не стыдно? – Фатима сжимала в руке амулет.

– Нуник, может, у тебя в следующей жизни все будет – новый аккордеон, новые глаза, – сказал Уайз. – Будешь, как все, и даже лучше. На гастроли будешь ездить. За то, что ты сидишь в подвале, может, Бог даст тебе больше, чем даст другим в следующей жизни.

– А я не хочу в следующей, я сейчас живу, сейчас и хочу! Мне больше всех не надо, я только прошу крышу над головой, воду из крана, даже пусть только холодную, я согласен, еду какую-нибудь, жареную картошку каждый день… ну пусть не каждый день, два раза в неделю, хорошо. Хлеб без песка. И пусть у меня старый аккордеон останется, не надо мне нового, он дорого стоит, может, у Аллаха столько денег и нет, поэтому я не прошу, пусть только эти недолеты-перелеты по небу больше не летают. Пусть небо будем спокойным. Больше мне ничего не надо – ни дворцов, ни машин, ни бассейнов. Но он нас бросил, как слепых щенков.

– Астахфируллах! – снова бухнула Фатиама.

– На улице для собак много еды… – сказала Марина, думая, кажется, о чем-то своем.

– Только не каждый падаль есть будет! – заревел Нуник, тряся тростью. – Я лучше с голоду подохну, чем падаль есть буду!

– Вот видишь, Нуник, – тихо сказала Марина. – Ты говоришь, Бог тебе ничего не дал, а он дал тебе очень многое…

– Да?! – Нуник покрутил головой. – И где же оно – это многое? Что-то я ничего тут не замечаю. Может, потому, что я слепой, а, Марина? Может, я не вижу ничего, а тут не подвал, а дворец с фонтанами и павлинами, а?

– Бог дал тебе выбор… – Глаза Марины сверкали, казалось, она действительно видит то, чего не видит Нуник.

– Какой выбор?

– Есть падаль или нет.

– Астахфируллах… – выдохнула Фатима.

Оставшийся без присмотра Пахрудин мелко дергался, стоя за плечом Валентины. Что-то из него рвалось наружу, он то и дело подносил руку к тюбетейке, но снова опускал ее. Зажимал рот ладонью и волновался всем телом. Потел от напряжения. Вдруг резким движением сорвал тюбетейку и гаркнул в нее так, что Валентина подскочила.

Все остальные замерли в тех позах, в которых их застал крик. Знали – Пахрудин готовится сказать что-то смешное, и хотя их общее понятие о смешном не всегда совпадало с пахрудиновым, безопаснее было его выслушать, пока смех не переродился в злость и кипение.

– Фатима, что ты заладила – астахфируллах-астахфируллах?! – заревел Пахрудин. – Ты же время чувствуешь! Мы тебя на гвоздик повесим, будешь часами с кукушкой работать: астахфируллах – один час, астахфируллах-астахфируллах – два часа…

Сказав это, Пахрудин успокоился. Это произошло с ним внезапно, пока он еще говорил, и конец предложения он произнес негромко, на одной ноте. Обмяк и ушел на кровать.

– Вах, – вздохнула Фатима и как будто подала сигнал к смеху – подвал дрогнул.

– Астахфируллах – это длинное слово, – сквозь смех проговорил Нуник, – пусть лучше говорит: вах – вах-вах – вах-вах-вах…

Когда шутка дошла до кровати Пахрудина, он снова гаркнул оттуда.

– О Аллах! Зачем ты меня посадил в подземелье с этими людьми?! – завелась Фатима.

– Дочка! – надрывно закричала Дуся, которую громкие голоса вывели из беспамятства. В горле у нее треснуло, словно голосовая связка оборвалась. – Дочка, ты где?! Дочка?!

– Мама, я здесь, здесь… Это Нуник с Валей спорят.

– О чем спорят, дочка?

– О Боге, мама.

– Я видела Бога во сне. Он был оранжевым светящимся раскаленным шаром, – после каждого слова Дуся делала мелкие глотки воздуха. – Я думала, это планета – Марс, но шар сказал мне, что он – Бог. Я потрогала воздух вокруг него губами и поняла, что шар любит меня. Он мне сказал: Дуся, я всегда наблюдал, как ты стояла у кранта. Все твои мысли приходили ко мне по журчащей воде. Я прощаю тебя, Дуся, сказал мне шар. Проси, что хочешь, сказал он, хочешь прозреть – прозреешь. И я так нервничала, дочка, так я переживала – что мне просить? Хотела попросить, чтобы опять все, как было, вернулось. Чтобы опять мы в наши квартиры поднялись, и крант бы работал. А то что это за вода, дочка? Грязная вода. Пить эту воду нельзя, – она погладила рыжий висок Розы. – Потом хотела я прозреть. Но нет, побоялась. Думаю, сейчас прозрею, стану все видеть, и меня из цеха выгонят, и из дома выгонят, дом ведь только для слепых, и пенсию мне больше платить не будут… И я самое заветное попросила, дочка. Поцеловала я еще раз воздух возле шара – горячо так мне стало. И говорю я: Бог, я хочу одним глазком, хоть в самую щелочку взглянуть на мою дочку… Ты не помнишь, Розочка, ты маленькая совсем была. Уползешь куда-нибудь, а я же не вижу, где ты. Зову тебя: Розочка, Розочка. А ты такая послушная была, всегда отзывалась, и я на голос твой шла. Подойду, подниму с пола, обниму, лицо твое потрогаю, а какая ты – не знаю… А шар услышал мою просьбу и говорит: хорошо, Дуся, ты столько времени держала руки в холодной воде, столько ты стирала, всякого разного отстирывала, вот, говорит, за это я исполню твое желание, ты заслужила. Увидишь ты свою дочку, только один разок. И если бы Пахрудин так громко не кричал, я бы не проснулась и еще что-нибудь у шара попросила. А шар мне на прощание улыбнулся – круглый, горячий… Такой, как Валентина говорит.

Роза всхлипнула, ее широкий белокожий нос покраснел.

– Теперь я много чего знаю, дочка, скоро и тебя увижу, – частила Дуся, облизывая губы, которые, казалось, высохли от соприкосновения с горячим воздухом вокруг раскаленного шара.