узнать, случится ли это. И прожить подольше, чем какие-то восемьдесят лет.

***

— Катрин, приветик! — жизнерадостно орёт Курочкин, завидев меня в школьном вестибюле. — Я придумал шуточку. А ну-ка оцени!

Он суёт мне под нос шоколадку. На обёртке — равнодушная фиолетовая корова с жёлтым колокольчиком.

— Что тут смешного?

— У Милки скоро день рождения! — Он подмигивает. — Я ей подарю!

Во мне вспыхивает ярость — такая горячая, что я удивляюсь, почему эта несчастная шоколадка не тает.

— Знаешь что! Совсем не смешно. Совсем!

— Раньше ты иначе говорила…

— Дура потому что. Не смей! Больше никакой Милки. Ясно?

— Слушаюсь и повинуюсь, госпожа моего сердца! Только прикажи — и я совершу для тебя что угодно!

Курочкин удаляется, пятясь ко мне лицом и размахивая невидимой шляпой. Я не могу удержаться от улыбки, хотя мне совсем не смешно. Потому что… Даже если знакомая Дмитрия Владимировича поможет — разве это всё исправит? У Милы был ад дома — а я устроила ей ад ещё и в школе.

— Больше никакой Милки. Её зовут Миляуша.

Это я говорю всем. Отлавливаю по одному в вестибюле и говорю.

— Молодец. Я тебя даже уважать обратно стала, — замечает Ларионова.

— А что мне за это будет? — щурится Томилов.

— Дам тебе химию списать.

— Идёт!

Осталось самое трудное. Самое-самое трудное. Он наверняка меня не послушает. Ещё небось и пошлёт куда подальше. Но без этого — никак.

Пока я набираюсь решимости, дребезжит звонок. Довольный Томилов возвращает мне тетрадь:

— Ну, сегодня я точно получу пять!

— Поживём — увидим.

И мы довольно быстро пожили и увидели, как Юлия Антоновна вкатила Томилову два и опозорила его перед всем классом. Сам виноват. Вызвался отвечать, уткнул нос в тетрадь и забубнил:

— Это дополнительное сообщение я решила приготовить об известном химике…

— Стоп. — Юлия Антоновна спускает очки на кончик носа. — Давай-ка заново.

— Это дополнительное сообщение я решила приготовить…

— И когда, интересно, ты успел сменить пол? — любопытствует она, а по классу ползут смешки.

— Чё?

— Ты решила приготовить?

— Я… Э…

— Так что ты либо предъявляешь нам убедительные доказательства, что превратился в девочку, либо получаешь два.

Через минуту насупленный Томилов брякается на место. Я фыркаю: вот тебе, любитель халявы! Оглядываюсь: Полина тоже фыркает. Встречается со мной взглядом и почти сразу его отводит.

Ева весь урок сидит как на иголках. Ёрзает, вздыхает, косится на меня: ну ясно — какая-то новость распирает её до невыносимости.

На перемене я сухо спрашиваю:

— Ну?

— К нам вчера приходила какая-то женщина! — выпаливает Ева. — Строгая — жуть! Спрашивала мать: правда ли, что она меня бьёт?

О нет. Номер квартиры! Что я ему сказала? Квартира шесть?!

— Чёрт подери! — Я хватаюсь за голову.

— Вот именно! — возмущается Ева. — Мать ответила: что за бред? Конечно, неправда! Она потом со мной стала говорить. «Скажи правду! Не бойся! Моя работа — тебя защищать!» А чего мне бояться? Мать у меня не подарок — но у нас всё замечательно, она меня и пальцем никогда не трогала.

Тупица! Идиотка! Что я наделала? Разве можно быть такой бестолочью?

— Она уже собралась уходить — и тут до меня дошло. — Ева стучит пальцем по лбу. — Кто-то из соседей пожаловался, а пришли к нам! По ошибке! Понимаешь? Я матери говорю: слушай, она же в пятую! Просто позвонила не туда!

— А она что?

— Давай шипеть и на меня руками махать. Тихо, тихо, молчи, не суйся, не наше дело…

— А ты?

— Я… — Ева запинается и хмурит брови. — Знаешь… Я решила: это неправильно. Это наше дело. Понимаешь? А если бы били меня — мне никто бы не помог? Это же кошмарно! Вот. Я её догнала в подъезде и всё сказала. Сказала: идите в пятую. Там всё время кого-то бьют. Девочку. Я слышу почти каждый день. Идите туда.

— И что потом?

— Она сказала спасибо. Позвонила в пятую. Ей открыли. А дальше не знаю. Я бы подслушала, но мать не дала. Мы даже поругались. Она говорит: зачем я вмешалась, а вдруг у них детей отнимут… Я говорю: а что, лучше, когда бьют? Она говорит: лучше — не лучше, а дело семейное, нечего лезть. Я говорю: а если бы у нас так? Она говорит…

— Ах, Ева! — Я обнимаю её изо всех сил — и кажется, слышу, как трещат её косточки.

— А ты молодец, — замечает Полина с задней парты.

— Я даже знаете что подумала. — Ева крутит в руках пенал и смотрит в парту. — Эта женщина. Она так говорила со мной. Про защиту. И знаете… Ей не всё равно. И я… мне ведь тоже не всё равно. Быть моделью — такая тупая мечта. Это ничего не меняет. Если б я тоже могла кого-то защитить. Как эта женщина. Может, если я пойду работать в полицию, то таких девочек станет меньше. Которых бьют. Вот.

— А ты видела её? — тихо спрашиваю я. — Эту девочку, соседку? Ты знаешь, кто это?

Ева заливается румянцем до ушей и не отвечает.

В класс входит Мила, а сразу за ней — Антон. Мила слегка мешкает, а Антон толкает её к стене и бормочет:

— Дай пройти! Растопырилась тут, корова…

Я леденею. Антон брякается за свою парту. Мила подходит к нему. Складывает учебники в сумку.

— Куда намылилась?

— Я не буду с тобой сидеть, — тихо отвечает она.

— Можно подумать, тебя кто-то спрашивает! Не мычи, а молчи — за умную сойдёшь! Ха-ха…

Антон оглядывается, ожидая поддержки, но никто не подхватывает его противный смех. Курочкин ловит мой взгляд, вновь снимает невидимую шляпу и шепчет: «Молчу, молчу, моя королева!» Девчонки молчат, пацаны молчат — никто не смеётся, никто не шутит.

— А ну заткнись, — говорю я хмуро.

— Чего?

— Заткни свою пасть. — Я вскакиваю. — Не зови её так!

— Тебе какое дело? — Антон поднимается на ноги и насмешливо смотрит на меня сверху вниз. — Как хочу, так и буду звать. — И, оборачиваясь к Миле, он повторяет: — Корова, корова, корова!

Я не успеваю ничего подумать, как злость внутри меня, которая копилась давно, очень давно — с того самого горького, чёрного, ледяного вечера, когда у меня в груди возник кусок асфальта, — взрывается, и моя рука словно сама собой выстреливает и тут же возвращается на место.

Антон прижимает к носу пальцы. Из-под них сочатся красные струйки. Отнимает ладони: его лицо ужасно злое и растерянное. Сейчас он мне врежет. Я не опущу глаз. Сейчас он…

— Я всё бате расскажу! — орёт он, брызгая кровью, а меня начинает разбирать смех:

— Вот как? Вперёд — похвастайся, что тебя побила девчонка! Или кишка тонка? Нам с Евой тоже будет что ему рассказать!

— Точно, — хмуро подтверждает Ева. — Ещё как будет.

Антон выбегает из класса. Мила молча собирает вещи, перетаскивает стул и усаживается рядом с Полиной. Полина смотрит на меня, приоткрыв рот.

— Ну давай, — говорю я обречённо, — скажи, что это сексизм и манипуляции.

— По счастливой случайности, — отвечает Полина невозмутимо, разглядывая свои ногти, — я совершенно ничего не слышала.

И добавляет:

— Спасибо за зефир. Было вкусно.

Эпилог

— А почему не ветеринарка?

— Потому что ветеринаркой называют клинику, а не девушку-ветеринара. Думаешь, меня кто-нибудь поймёт?

— Конечно! Если совсем не тупица. Смотри: финка взяла финку, полька пляшет польку… Всё же понятно? Или вот: «Я вижу сквозь стекло, что по нему стекло три капельки дождя…»

— Да ты поэтесса, Полина!

— «…Дя-дя, дя-дя, дя-дя». Не. Мне не дано. Я к чему? В русском языке море слов, которые одинаково пишутся, но обозначают разное. И ничего: мы друг друга понимаем.

— Ну ты же знаешь, что дело не в этом…

— Над тобой будут смеяться. Вот в чём дело. Ты отличаешься — тебя не понимают. Тебя не понимают — тебя высмеивают.

— Да меня саму бесит, что надо говорить «ветеринар» про женщину. Может, когда-нибудь…

— Девочки, ну хватит! Мало в школе русского — вы ещё тут диспут устроили. Мы же по делу, а не так, попялиться. Кать!