Я властвую душой непобежденной!..[183]

Несмотря на доминирование вышеописанных мотивов сна, мечты и грезы, в образе лирической героини Лохвицкой проявляются и другие черты. Она вовсе не является бесплотной тенью или миражом, а напротив, имеет четко очерченный внешний облик (комплекс мотивов, который В. Г. Макашина определила как «страсть к волосам»[184]) и заявляет о вполне земных любовных страстях. Первый лирический сборник Тэффи изобилует поэтическими примерами, будто продолжающими развивать концепцию, представленную в творчестве Мирры: характерной чертой этой концепции было предъявление яркого, конкретно-чувственного образа лирической героини, что способствовало закреплению за Лохвицкой славы «русской Сафо». Признанный исследователь темы «Сафо и русская лирика» Е. В. Свиясов называл откровенность и страстность определяющими чертами «сапфического» направления в лирике, а рассматривая вопрос о прономинации «русская Сафо», утверждал, что «только имя М. А. Лохвицкой ‹…› можно со всей справедливостью соотнести с именем греческой поэтессы», поскольку «поэтический вызов Лохвицкой имеет некоторые аналогии с чувственной и откровенной поэзией Сафо…»[185]. По мнению литературоведа, «поэзия М. А. Лохвицкой — это исповедь трепещущего женского сердца, стихийное изъявление любовного чувства», а ее основные характеристики — шокирующая обнаженность любовной темы и «неожиданный, подчас эмфатический стиль»[186].

И хотя характер эмоциональности у Тэффи несколько иной (она обходится без вакхических образов: Античность не так привлекала ее, как Восток или Средневековье), но откровенность и чувственность представлены в сборнике «Семь огней» не менее ярко, чем ранее у ее сестры. У Тэффи сливаются мотивы сна и земной страсти — сладострастья:

Есть у сирени темное счастье —

Темное счастье в пять лепестков!

В грезах безумья, в снах сладострастья,

Нам открывает тайну богов[187].

О том, что творчество Мирры Лохвицкой знаменует новый этап в истории русской лирики, писал Е. З. Тарланов, обозначив его «действительно первой вехой сложного пути эволюции русской женской поэзии модернистского периода…»[188]. Среди особенностей художественного мира поэтессы исследователь выделил «обнаженный гедонизм, отдаленный от эмпирически-бытовой ипостаси, и раскрепощение чувств героини (курсив Е. З. Тарланова. — Ю. П.)»[189]. «Раскрепощение чувств» мы находим и в лирических сборниках Тэффи, равно как и восточную экзотику, и поэтическую экзальтацию:

Я знала трепет звезд, неповторимый вновь!

(Он был так зноен, мой прекрасный день!)

И знала темных снов, последних снов ступень!..

И были два одно! И звали их — любовь![190]

Пять восклицательных знаков в четырех строках передают бурю чувств, которую испытывает героиня, и в этом «рецепте» женской лирики Тэффи следует за сестрой. Экзотика и экзальтация — черты, характеризующие поэтику Мирры Лохвицкой, для которой важно продемонстрировать безмерность чувств своей лирической героини, а это определяет характерные черты стиля: любовь к гиперболе, амплификации, синтаксическому параллелизму — тем приемам, что составляют существо риторического стиля, возрожденного в поэзии конца XIX века. Одним из самых ярких в ряду многочисленных примеров является знаменитое стихотворение Лохвицкой «Песнь любви», в котором представлено столкновение мечты и реальности. При этом сила воображения такова, что оно может разрушить действительность, поскольку мечтания не найдут адекватной формы выражения в реальном мире. Фантазии невозможно воплотить в реальность, и из этого убеждения вырастают ораторский синтаксис и условная модальность стихотворения:

Хотела б я свои мечты,

Желанья тайные и грезы

В живые обратить цветы, —

Но… слишком ярки были б розы!

Хотела б лиру я иметь

В груди, чтоб чувства вечно юны,

Как песни, стали в ней звенеть, —

Но… порвались бы сердца струны!

Хотела б я в минутном сне

Изведать сладость наслажденья, —

Но… умереть пришлось бы мне,

Чтоб не дождаться пробужденья![191]

Отголоски подобной гиперболизации, безусловно, отражающие характер творческой индивидуальности, представлены у Тэффи во всех трех ее поэтических сборниках. Так, «Passiflora» (по замечанию Е. А. Зноско-Боровского, «небольшой сборник ее в разное время написанных стихов»[192], который действительно содержит произведения, написанные не только в эмиграции, но и задолго до нее) включает стихотворение, определенно перекликающееся с лирикой Мирры:

Ты меня, мое солнце,

Все равно не согреешь,

Ты горишь слишком тихо —

Я хочу слишком знойно![193] —

в финальном стихе первого катрена нельзя не заметить аллюзии на знаменитое «Я жажду наслаждений знойных…»[194]. Но, кроме отмеченных особенностей, в стихотворении Тэффи важно увидеть принцип двойственности, когда образы лирической героини и ее возлюбленного как будто меняются характером эмоциональной насыщенности: «Ты горишь слишком тихо — / Я хочу слишком знойно!»; «Ты стучишь слишком звонко — / Я зову слишком робко!»; «Ты солжешь слишком нежно — / Я пойму слишком горько!»; «Я горю слишком ярко — / Ты возьмешь слишком просто!»[195]

По наблюдению Т. Л. Александровой,

лирика Тэффи изысканна и мелодична. При этом зависимость (и даже — преемственность) от поэзии сестры несомненна. Уже в названии первого сборника — «Семь огней» — звучала аллюзия к стихотворению Мирры «Святая Екатерина»:

Воздвигла я алтарь в душе моей,

Светильник в нем — семь радуги огней…

Преемственность еще сильнее ощущается во втором сборнике — «Passiflora» («Страстоцвет»). Латинский эпиграф «Passionis beatitudini sacrum» («Блаженству страдания посвящается») в точности соответствует эпиграфу, которым открывается II том стихотворений Мирры Лохвицкой: «Amori et dolori sacrum» («Любви и страданию посвящается»), а устами лирической героини порой как будто говорит другая, давно умершая[196].

Соглашаясь с наблюдениями Т. Л. Александровой, отметим, что в перекличке эпиграфов налицо не только рецепция и преемственность, но и переосмысление, игра с импульсом, заданным сестрой: любовь исчезает в эпиграфе Тэффи, а страдание остается и характеризуется как блаженное.

В сборнике «Семь огней» лирическая героиня Тэффи раскрывает тайны своей души, используя образы не только драгоценных камней, но и цветов, одним из важнейших среди которых является сирень. Совсем не случайно этот образ появляется в ряде стихотворений, и именно он организует стихотворение с концептуальным названием «Я»:

Я — белая сирень. Медлительно томят

Цветы мои, цветы серебряно-нагие.

Осыпятся одни — распустятся другие,

И землю опьянит их новый аромат!

Я — тысячи цветов в бесслитном сочетанье,

И каждый лепесток — звено одних оков.

Мой белый цвет — слиянье всех цветов,

И яды всех отрав — мое благоуханье!

Меж небом