— От какого еще петуха?

— Который прокукарекал, когда апостол Петр в третий раз отрекся от Христа.

— Но это же невозможно.

— Да, причем по целому ряду причин.

— А здесь-то есть что-нибудь особенное? — поинтересовался Бонд.

— Есть-есть, — заверила его Скарлетт. — Идите за мной.

Она подошла к каменной лестнице, уходящей на хоры, и стала подниматься по крутым ступеням. Бонд шел следом, глядя на красивую мускулатуру ее стройных икр и бедер, слегка прикрытых коротким льняным платьем.

Верхняя часть часовни представляла собой царство разноцветного витражного стекла.

— По тем временам это было просто чудо инженерной мысли, — сказала Скарлетт. — При постройке этого здания не использовали контрфорсных арок для поддержания купола, иначе они частично загородили бы витражи.

Скарлетт несколько минут ходила по верхней галерее, и Бонд смотрел, как отражения цветных стекол играют на каменном полу и на стройной фигуре девушки, которой он так восхищался. Ее же восторг был, судя по всему, совершенно искренним и даже чуть простодушным. Бонд никак не мог понять, кто она — талантливейшая актриса, какую ему только приходилось встречать, или просто женщина, которая умеет оставаться собой в любой обстановке.

Наконец она вернулась и осторожно взяла его за руку:

— Ну что же, Джеймс, вот ваша культурная программа на сегодня. Теперь можете вести меня в «Зеленую цикаду». Это в пяти минутах отсюда. Мы можем оставить машину здесь и прогуляться по набережной.

Выбранный ею ресторан на острове Сен-Луи имел длинную террасу с видом на Сену; от реки ее отделяла лишь неширокая переходная дорожка.

— Боюсь, я могу показаться вам чересчур самонадеянной, — сказала Скарлетт, когда метрдотель поздоровался с ними, — но я просто ничего не могла с собой поделать: увидев, как идет ваша игра с Горнером, я позвонила сюда и заказала столик. В выходные это место пользуется большой популярностью.

Метрдотель, который глаз не мог оторвать от Скарлетт, проводил их к столику, откуда открывался замечательный вид на реку и на левый берег.

— Вы любите дары моря? — спросила Скарлетт. — Здесь у них великолепный выбор. Лангусты, крабы и еще такие маленькие колючие штучки, которые похожи на Шагрена… А еще они тут готовят чудесный майонез. Лучший в Париже. Вы позволите мне заказать для нас обоих? Доверитесь моему вкусу?

— Довериться вам? Почему же нет? О делах поговорим потом, — ответил Бонд.

— Ну разумеется.

После напряженного теннисного матча Бонд чувствовал себя не только усталым и измотанным, но и голодным. Официант принес шампанское «Дом Периньон» и вазочку с оливками. Холодные пузырьки приятно освежили пересохшее горло Бонда.

— А теперь, Скарлетт, я хотел бы услышать все, что вы знаете о докторе Джулиусе Горнере.

— В первый раз я услышала о нем от Александра, моего отца, — сказала Скарлетт, ловко извлекая с помощью хитрого столового прибора хвост лангуста из панциря. — Мой дедушка перебрался в Англию из России после революции. У него было имение под Санкт-Петербургом и собственный дом в Москве. По образованию дед был инженер, но сумел проявить смекалку и вывезти за границу часть семейного состояния; на эти деньги он купил дом неподалеку от Кембриджа. Моему отцу было всего семь лет, когда они бежали, так что он лишь смутно помнил Россию. Английский стал для него вторым родным языком, он учился в очень хороших школах, потом окончил университет и в итоге остался в Кембридже, где преподавал экономику в одном из колледжей и со временем был избран в ученый совет. Во время войны он работал на Разведывательное управление британской армии, а затем ему предложили место профессора в Оксфорде, где он и познакомился с Горнером, который учился тогда в магистратуре.

— Значит, ваш отец преподавал на курсе у Горнера?

— Да, и, по его отзывам, тот был не слишком восприимчивым студентом, а кроме того, ему всегда очень трудно было признать, что он еще чего-то не знает.

— Но он ведь был умен?

— Отец говорил, что, если бы не его строптивость, он мог бы стать лучшим экономистом в Оксфорде. Но проблема в том, что если, у него что-то не получалось, он обвинял в этом окружающих, в том числе и моего отца.

— А что случилось?

— По словам отца, Горнер всегда производил на людей отталкивающее впечатление…

— Значит, он был таким уже в те времена.

— У него был этот прибалтийский или литовский акцент и, конечно… его рука. Но это не вызывало у людей отторжения. Я думаю, они ему сочувствовали. Однако он словно специально нарывался на неприятности. Например, списывал на экзаменах, хотя, по мнению папы, никакой нужды в этом не было. Он свысока, если не сказать — с презрением относился к студентам младших курсов, потому что был старше и успел повоевать.

— По обе стороны фронта, насколько мне известно, — заметил Бонд.

— Скорее всего он хотел оказаться на стороне победителей, — предположила Скарлетт. — И конечно, то, что он повидал в Сталинграде, заставляло его чувствовать себя старше и опытнее других… Но в свое время немало британских студентов бросили учебу и пошли воевать.

Рассказ Скарлетт был прерван появлением официанта, который убрал тарелки и блюдо с тем, что осталось от морского ассорти.

— А теперь нам принесут жареного палтуса, — объявила Скарлетт. — Можно я закажу еще вина?

— Разумеется, любой ваш каприз будет исполнен, — ответил Бонд. — Доктор Горнер угощает, — добавил он, похлопывая по толстому конверту с деньгами, лежавшему во внутреннем кармане его блейзера.

Скарлетт закурила; сидя в мягком красном кресле, она подобрала ноги и обхватила руками лодыжки. Солнце исчезло за одной из высоких крыш, и она сдвинула темные очки на макушку, как обруч для волос. «Теперь она выглядит еще моложе», — подумал Бонд, глядя в ее темно-карие глаза.

— У Горнера появилась навязчивая идея, что все окружающие не любят его и плохо к нему относятся; он это списывал на счет ксенофобии. Оксфордский университет виделся ему как некий элитарный английский клуб, в который его не хотят допускать. Я слышала, что действительно были люди, которые пытались дразнить его, но ведь идиоты везде найдутся, а что касается общей атмосферы, то мой отец уверял, что оксфордская публика славилась исключительной корректностью, тактичностью и доброжелательностью. Тем не менее именно опыт общения с какими-то неприятными людьми оставил настолько жестокий отпечаток в его душе, что в определенный момент он твердо решил рано или поздно отомстить сразу всем, кого считал заносчивыми и высокомерными англичанами. Английская культура стала для него некой навязчивой идеей или, если хотите, фетишем; он забивал себе голову всевозможной ерундой вроде крикета, «честной игры» или правил чаепития. Он считал миф о «старой доброй Англии» едва ли не самым гигантским обманом в истории человечества. Он относился ко всему этому куда более серьезно, чем любой англичанин, и притом воспринимал как некое оскорбление, направленное лично против него. Он взялся изучать британскую внешнюю политику и захотел доказать всему миру, что Британская империя всегда была жестокой и лживой и остается такой по сей день. Я полагаю, что весь этот процесс занял несколько лет, и если изложить всю историю в двух словах, то можно сказать: он возненавидел Англию, поскольку считал, что Англия посмеялась над ним, и решил посвятить свою жизнь ее уничтожению.