Определив истинный вес Гедальи, Цирл стала всячески его обхаживать, приглашать наверх на чашечку кофе, а если дело было к полудню — то и на обед. На второй этаж дома Гурвицев вела узкая скрипучая лестница, ступеньки были в пятнах от пролитого масла и керосина, засорены просыпавшимся сахаром или рисом, сломанными спичками, раздавленным изюмом и кофейными зернами. В прихожей стояли коробки со свечами, банки с краской и скипидаром, ящики с перцем и солью. В самой же квартире Блюме удавалось поддерживать безукоризненную чистоту, а когда ее сменила новая прислуга, Цирл приняла меры к сохранению заведенного порядка, ведь она была достаточно умна и не так стара, чтобы ничему не научиться.

Что касается Гиршла, то он был весьма симпатичным и добродушным малым, никогда не напускал на себя важности. Казалось бы, сыну и внуку состоятельных коммерсантов не пристало оспаривать распространенное мнение, что умение делать деньги — признак ума. Гиршл же поступал именно так.

— Чтобы взять что-то с полки и продать, большого ума не требуется, — утверждал он.

Никто в Шибуше не верил этому, но социалистические идеи выглядят более привлекательно, когда за ними стоит авторитет богатства.

Цимлихам в Шибуше симпатизировали не меньше, чем Гурвицам. Гедалья был известен как человек, который и мухи не обидит. Его зажиточность не вызывала зависти у людей, потому что он не был тщеславен и не кичился своим состоянием. Щедро жертвуя на благотворительные цели, он не подчеркивал этого и предпочитал, чтобы его деньги распределяли другие, дабы не создалось впечатление, что он жертвует в целях саморекламы или желая перещеголять других. По правде говоря, репутация филантропов у некоторых богатых евреев создалась только благодаря щедрости Цимлиха.

История благополучия Гедальи могла бы показаться обыкновенной историей о том, как вознаграждаются трудолюбие и бережливость, но в ней был элемент чудесного. Отец его, молочник, никогда не преуспевал, ибо в те времена всякое уважающее себя хозяйство имело собственных коров и мало кто покупал молоко на стороне. Его столь же невезучие братья, родные и двоюродные, покинули окрестности Шибуша в поисках более зеленых пастбищ, где некоторые из них умерли с голоду, а другие пропали без вести. Один добрался в поисках счастья до Германии, где и обрел его в безымянной могиле.

Если Гедалья не был полностью счастлив, то не потому, что не был удовлетворен тем, чего достиг, а потому, что боялся потерять нажитое и снова впасть в нужду. Он прекрасно сознавал, что лично он ни в чем не нуждается, живет в хорошем доме и ездит в собственной коляске. Но есть другие, отнюдь не менее достойные, чем он, евреи, которые прозябают в жизни. Вот почему он неукоснительно выполнял свои обязанности перед Богом и людьми, пребывая в вечном страхе от мысли, что если фортуна до сих пор милостива к нему, то это лишь уловка с ее стороны, чтобы сделать его падение более драматичным. Он опасался, что рано или поздно настанет день, когда она осуществит свой замысел. Его страх перед будущим был настолько велик, что при всяком стуке в дверь его дома незнакомого человека у него падало сердце: он считал, что пришли его выселять! Гедалья никогда не забывал, как его семья и он сам ложились спать без ужина, вставали без завтрака и на обед у них были только черствый хлеб и пара луковиц. Нельзя сказать, чтобы их коровы не давали молока, однако это молоко Цимлихам не доставалось. Тем не менее Гедалья с нежностью вспоминает те дни, когда, можно сказать, еще ангелы не проснулись на Небесах, а он с отцом уже были на ногах, с бидонами за плечами, разносили молоко по домам клиентов. Но никогда они не начинали свой рабочий день, не побывав на утренней молитве в шибушской синагоге.

В конце концов Гедалья вырос и женился на Брандл, дочери владельца деревенского кабачка. Он помогал тестю в его деле, а после его смерти сам стал хозяином этого заведения. Гедалья не возражал бы против того, чтобы ограничиться этим делом, так как не был честолюбив и довольствовался тем, что посылала ему судьба, принимая все как знак расположения к нему Бога. Однако Провидение помогло ему сколотить небольшой капиталец: от рождения он был бережлив и откладывал каждую копейку. Позднее он стал управляющим графским имением, и высокая, ответственная должность только укрепила в нем опасение, что его преуспевание ниспослано ему в качестве своего рода испытания. Кто же испытывал его? Он не мог поверить, что Всемогущий проявляет такой интерес к нему, особенно если учесть, что у Него, вероятно, имеются на земле верные слуги, которым поручено ведать Его финансами. Затем Гедалье пришла в голову мысль, что граф специально сделал его своим управляющим, чтобы впоследствии разоблачить и с позором изгнать. Ребенком в деревянной лачуге с протекавшей крышей, щелями в полу и с морозными узорами на стенах, где постоянно плакали голодные дети, Гедалья читал истории о святых, которые чудесным образом помогали бедным евреям избавиться от нужды. Его радовало, что Господь заботится о Своем народе, сам же он никогда не рассчитывал, что Бог сотворит чудо ради него. Когда это чудо произошло и граф сдал ему в аренду землю, Гедалья, вместо того чтобы принять это как знак вмешательства и заступничества Небес, усмотрел в этом хитрость графа, который только и ждет подходящего момента прогнать его с позором.

Вот почему должность графского управляющего не заставила Гедалью возгордиться. Дом его по-прежнему был открыт для богатых и бедных, он лично прислуживал каждому гостю. В свободное время, если оно у него выпадало, он читал псалмы, а по понедельникам и четвергам ездил в шибушскую синагогу слушать чтение Торы. Не будучи от природы завистливым человеком, он завидовал разве что тем евреям, которые могли удвоить свою заслугу, надевая по две пары тфилин по утрам — одну по версии Раши, другую по версии рабейну Тама. И если Гедалья не подражал им, то не из-за отсутствия времени, а из скромности: ведь столько благочестивых и ученых евреев довольствовалось одной парой тфилин, и с его стороны было бы тщеславием настаивать на двух парах. Он очень заботился о своих тфилин, постоянно осматривал их и никогда не пускался в праздные разговоры, когда их надевал. Обычно перед каждым праздником он покупал новый талес и обменивал его на старый талес какого-нибудь бедного, но благочестивого ученого. Безмолвные тфилин и рваный талес могли служить символом самого Гедальи, который никогда никому не рассказывал, какие сомнения и страхи раздирают его душу. Одевался он соответственно своему положению не потому, что любил хорошо одеться, а единственно чтобы не компрометировать графа. По правде говоря, если бы не жена, одежда Гедальи очень напоминала бы его талес.

Не меньше, чем благосклонность к нему Всевышнего, Гедалью удивляло, что его жена так естественно восприняла их богатство, могла кричать на прислугу за разбитую тарелку или другую провинность. Ведь Бог может легко поменять нас местами, так что завтра Берте и мне придется прислуживать этим людям! Неужели она думает, что они забудут, как она с ними обращалась, какой мелочной была? Если ему самому удавалось прожить неделю, ничего не разбив, он задавал себе вопрос: не означает ли его везение в этой жизни, что после смерти его пошлют прямо в ад без права апелляции?

Когда родилась Мина, страхи Гедальи перед будущим несколько уменьшились. Он так беспокоился, как бы его дочь не упала, не сломала ручку или ножку, как бы ее не укусила собака, что у него не оставалось времени тревожиться о себе или видеть в своем благополучии дурное предзнаменование. Кроме того, ему пришло в голову, что даже если Бог не пожалеет его ради него самого, то может пожалеть ради дочери. Когда состоялась помолвка Мины с Гиршлом Гурвицем, Гедальей снова овладело сознание, что он не достоин такой милости Божьей. Страх, примешивавшийся к его радости за счастье Мины, стал еще больше терзать его: если раньше он боялся только за себя, то теперь он тревожился и о Борухе-Меире, как бы тот не разорился вместе с ним. Каждый день без катастрофы он воспринимал как чудо.