Во время этой, так сказать, прогулки по лесу, которая показалась мне бесконечно долгой (хотя в действительности она длилась всего лишь несколько минут), я пару раз попытался зажечь свой налобный фонарик, однако наши «конвоиры» тут же заставили меня его потушить, показывая мне жестами, что я их ослепляю. Моим глазам в конце концов пришлось привыкнуть к полной темноте, и я уже начал различать — не столько видеть, сколько интуитивно догадываться, — где именно под моими ногами находится узкая тропинка и куда мне нужно ступить в следующий раз, чтобы с нее не сбиться. Я даже умудрялся своевременно уклоняться от попадающихся время от времени на моем пути ветвей.

Точно так же и мой слух постепенно адаптировался к тишине сельвы — тишине, которая, вообще-то, не была абсолютной, потому что, как только я стал различать звуки своих собственных шагов и дождя, хлещущего по верхнему ярусу густой растительности сельвы, мир наполнился еле слышными звуками — не только приятными, но и такими, от которых становилось не по себе. Над нашими головами слышалось монотонное кваканье древесных лягушек, сливающееся со звуками, издаваемыми различными птицами, — от приглушенных криков попугаев до воркования каких-то неведомых мне пернатых обитателей сельвы. Эти тихие звуки изредка заглушались воплем какой-нибудь обезьяны или доносящимся откуда-то издалека рычанием крупного представителя семейства кошачьих, определяющего границы своей территории.

Я так увлекся, прислушиваясь к этим бесконечным звукам, доносившимся до меня со всех сторон, что внезапный громкий возглас Кассандры заставил меня вздрогнуть.

— Я вижу там, впереди, свет костра! Они ведут нас в свою деревню!

Мы вдруг совершенно неожиданно для меня вышли из зарослей тропического леса и оказались на огромной поляне овальной формы, освещенной множеством костров и робкой луной, начавшей время от времени выглядывать из-за постепенно рассеивающихся туч после того, как перестал идти дождь, — он прекратился так же внезапно, как и начался. Четких границ этой поляны видно не было, однако мне показалось, что она равна по площади двум или трем футбольным полям. По ее периметру находились хижины с крышами из пальмовых листьев — каждая примерно по двадцать метров в длину и неполных десять метров в ширину, с фасадом, обращенным к центру поляны. Однако все они заметно уступали в размерах сооружению, находившемуся в центральной части поляны, где ничего больше, кроме этого сооружения, не было. Это сооружение представляло собой сильно увеличенную копию тех хижин, которые располагались по периметру поляны. Оно было точно такой же формы и с точно такой же крышей, однако размеры его показались мне огромными: оно насчитывало метров сорок в длину и метров двадцать в ширину, а его пирамидальной формы крыша, начинаясь почти у самой земли, поднималась более чем на пятнадцать метров в высоту. Данная постройка напомнила мне когда-то увиденную мною канадскую походную палатку размерами с баскетбольный зал, вот только состояла она, конечно же, не из металлического каркаса и брезента, а из стволов деревьев и пальмовых листьев.

Как только мы появились на этой поляне, к нам с разных сторон тут же бросилось множество детей, вслед за которыми стали подходить и их матери, а также десятки других людей. Все они почти без умолку что-то тараторили и кричали — в отличие от наших спасителей, которые по-прежнему не произносили ни одного слова.

Взглянув при свете костров на сопровождавших нас воинов, рассмотреть которых у нас раньше возможности не было, мы увидели, что вся их одежда состояла из одной лишь набедренной повязки, однако на голове у них красовались плюмажи из прикрепленных к затылку разноцветных перьев, на запястьях — цветные браслеты, на шее — ожерелья, в ушах — круглые серьги, изготовленные из костей каких-то животных. Их тела были полностью покрыты замысловатыми рисунками. На женщинах мы увидели только набедренные повязки, простенькие серьги и два-три скромненьких ожерелья. Перьев, браслетов и нательных рисунков у них вообще почти не было. Еще более скромно выглядели в плане одежды местные дети: весь их наряд состоял только из их лохматой шевелюры.

Однако во внешности у всех этих людей без исключения имелось нечто общее, а именно красная полоса, пересекавшая их лоб от виска до виска и проходившая чуть-чуть повыше бровей. Это, видимо, был отличительный признак людей данного племени, позволяющий не путать их с соседями.

Мы уже направились было к гигантской центральной хижине (Кассандра мимоходом сообщила нам с профессором, что подобные хижины с крышей из пальмовых листьев называются «малока»), как вдруг какой-то маленький ребенок подошел к мексиканке и протянул к ней руку, намереваясь прикоснуться к ее светло-русым волосам. К нашему удивлению, один из сопровождавших нас воинов поспешно подскочил к этому ребенку и, не произнося ни единого слова, дал ему такую затрещину, что тот, отлетев в сторону, упал на землю и громко заплакал.

— Ку алаве манин! — крикнул воин собравшимся вокруг нас людям увещевательным тоном. — Ку алаве!

Толпа в ответ слегка подалась назад, женщины взяли своих маленьких детей на руки, и я при свете костров заметил, что все эти люди стали смотреть на нас уже не с любопытством, а с настороженностью.

Пляшущее пламя костров, разведенных в различных местах этой поляны, освещало все вокруг таким причудливым светом, что невольно возникало ощущение, будто мне все это снится и утром, когда я проснусь, исчезнет. Почти все обитатели деревни шли толпой слева и справа от нас, образуя своего рода подвижный коридор. Они шушукались и бросали на нас настороженные взгляды, однако, понукаемые окриками и толчками воинов, держались от нас на некотором расстоянии.

Наконец мы подошли к входу в малоку и увидели, что сооружение охраняется двумя украсившими себя перьями стражниками. Каждый из них держал в одной руке копье, а в другой — факел. Как только мы приблизились, они скрестили копья, преграждая нам дорогу.

Гомон, поднявшийся среди обитателей деревни с того самого момента, как мы здесь появились, вдруг резко стих, и вместо него воцарилось напряженное молчание, нарушаемое только потрескиванием горящих факелов. Я повернулся к профессору и Кассандре и вопросительно посмотрел на них, но они пожали плечами в знак того, что и сами не понимают, что сейчас происходит.

Туземцы, кстати, не только замолчали, но и замерли, став похожими на безжизненные статуи, и даже маленькая собачка, которая только что носилась туда-сюда и тявкала, встала как вкопанная и не издавала больше ни звука — как будто это было уже не живое существо, а всего лишь чучело. Я подумал, что подожду еще минутку, а потом попытаюсь у кого-нибудь спросить, что сейчас, собственно, происходит, как вдруг из темного проема, ведущего в хижину и похожего на огромное горло, послышался мрачный и усталый голос: кто-то внутри хижины произнес несколько непонятных мне слов.

Стражники тут же убрали свои копья, преграждавшие нам путь, и расступились, а воины, довольно бесцеремонно пнув меня и Кассандру с профессором в спину, завели нас внутрь малоки. Едва мы оказались в малоке, раздался все тот же мрачный голос, и воины заставили нас остановиться.