Гюльнаре! Наверняка ее зовут совсем иначе. Не зря в нем сразу проснулось недоверие к этому имени. Разве он не сказал ей прямо, что не может быть такого имени — Гюльнаре Сваре? Он гордо выпрямился, но тут же у него брызнули слезы. Он до безумия любил Гюльнаре. И вдруг она исчезла. Ее не стало, как будто никогда и не было. Может, ее посадили в подвал на хлеб и воду? Нет, нельзя так думать о благородных людях, просто они посмеялись над бедным дурачком, сыном портного, над которым потешался весь Рьюкан. Случай в подворотне напугал Эрлинга. Лучше держаться от людей подальше, никого не видеть, но он был вынужден жить среди людей. Эрлинг начал прикладываться к водке и неожиданно для себя, словно вернувшись в детство, сочинил, будто девушка, которую он хотел ударить, была подружкой Гюльнаре и они вместе составили гнусный заговор, решив заставить этого глупого Эрлинга раскошелиться и заплатить за бумажку, на которой хотели написать что-нибудь обидное, просто у них не нашлось под рукой карандаша… Ничего-ничего, в один прекрасный день он еще столкнется с Гюльнаре на улице, она, конечно, заплачет, но он будет холоден и высокомерен. Однако пока что плакал он, стараясь, чтобы этого никто не заметил. С невидящими от слез глазами он развозил на велосипеде ненавистный хлам, который люди посылали друг другу и который ему хотелось забросить в море. Неужели в таком городе, как Христиания, где живет столько людей, нет никого, с кем он мог бы поговорить по душам и кто захотел бы помочь ему? Эрлинг медленно крутил педали и думал о Густаве, Густаву уже сравнялось восемнадцать и, может быть, он хоть раз… Тут Эрлинг так сжимал зубы, что у него начинала болеть челюсть. Он слышал, как его брат говорит: Что? Такой идиот, как ты, думает о девушке? Отправляйся лучше обратно в Рьюкан!

Однажды, выпив, Эрлинг рассказал про Гюльнаре дяде Оддвару и тете Ингфрид. Тетя Ингфрид покачала головой — надо же, такая девушка! А дядя Оддвар сказал: Вот ведь история, черт меня побери, — но на другой день они, к счастью, уже ничего не помнили. Доверился он и торговцу-самогонщику. Он вообще использовал любую возможность, чтобы вырваться из тисков одиночества. Мечтая забыться, он пил каждый вечер вместе с дядей Оддваром и тетей Ингфрид, слушал крики детей и глупую болтовню взрослых — вот ведь какая история, черт меня побери! — а по субботам помогал детям разматывать очередной рулон туалетной бумаги и пускать его над улицей, словно змея. В октябре он узнал, что в Драммене стоит барк, на который набирают команду. Он заключил контракт в конторе судоходства и поехал в Драммен. Фотография, которая была у него в паспорте, конечно, не сохранилась. А интересно было бы взглянуть на нее теперь. В то время он был мало похож на человека. Сперва барк шел вдоль берегов Норвегии, потом взял курс на север к Фарерским островам, подальше от опасной зоны, где действовали немцы. Первый раз Эрлинга пырнули ножом на Азорах.

В середине лета 1946 года Фелисия позвонила Эрлингу в Осло и сказала, что вечером они с Яном приедут в город. Он пригласил их поужинать, и они договорились, что он будет ждать их в «Бристоле». Эрлинг по телефону заказал столик. Вечером он пришел в «Бристоль» пораньше и сделал заказ. В ожидании друзей он пил вино. Он не думал, что святая могила вдруг окажется оскверненной, он вообще ни о чем не думал и спокойно читал газету.

У его столика кто-то остановился, он поднял глаза и увидел незнакомую женщину. Или он все-таки когда-то видел ее? Сейчас она оскорбится, что ее не узнали. Женщине было лет сорок пять, а может, и все пятьдесят, иногда это трудно определить, особенно если женщина держит свою жизнь в ежовых рукавицах, а эта дама так и делала, и, видно, уже давно. Случалось, Эрлингу снился неприятный сон о Повитухе, похожей сразу на всех женщин со строгой внешностью, каких он знал. Теперь было наоборот. Теперь подошедшая дама напомнила ему апокрифическую Повитуху из его снов и вызвала в нем чувство тревоги. Она была из тех женщин, которые не сомневаются, расставляя мебель в пустой комнате, он так и видел, как она тычет пальцем в угол и решительно говорит: Туда! Сильная, властная, она привыкла повелевать и всегда настаивала на своем. И все-таки он не понимал, почему она казалась ему похожей на властную хозяйку какого-нибудь высокогорного отеля.

— Вы меня не узнали, Эрлинг Вик?

Он встал:

— Сожалею, сударыня, но, признаюсь, я не помню, чтобы мы с вами встречались.

Однако в нем шевельнулось подозрение. Кто же она?

— Тогда имею честь сообщить вам, что вы разговариваете с фру Кортсен, женой старшего преподавателя Кортсена.

— Да? — осторожно проговорил он.

У каждого человека есть какие-то слова, на которые наложено табу. Для Эрлинга с шестнадцати лет такими словами были «старший преподаватель», но эта фру Кортсен не могла знать об этом, потому что об этом не знал никто. Слова «старший преподаватель» были связаны для него не только с бессмысленными унижениями и наказаниями, которые он пережил в школе, но и с позором, разочарованием, отчаянием; они могли поведать о том, что когда-то он вообразил, будто может на равных общаться со старшим преподавателем. Эрлинг не сомневался, что господин, подошедший к нему в воротах женской гимназии и начавший допрашивать его, был грозный отец Гюльнаре, он до сих пор пугал Эрлинга в снах.

Дама кисло улыбнулась:

— Я вижу, моя фамилия ничего не говорит вам?

Эрлинга охватило раздражение:

— Да, фру Кортсен, мне очень жаль, но ваша фамилия ничего не говорит мне.

Его раздражение росло по мере того, как он перебирал в памяти людей, тоже любивших эту глупую игру и заставлявших его отгадывать свою фамилию — в конце концов они называли фамилию, которую он и не мог бы угадать. Вы меня не узнали, Эрлинг Вик? Подумайте как следует! Сколько их было, этих людей, которые протягивали ему руку и настаивали, что они знакомы, в ту минуту, когда он не мог ответить на их рукопожатье, потому что одергивал пиджак, собираясь выйти из туалетной комнаты. Он всегда удивлялся, что так много людей следовало за ним в уборную в полной уверенности, что там жертва окажется в ловушке. А игривые голоса по телефону: Попробуйте угадать, кто с вами говорит!

Фру Кортсен как будто не оскорбилась, но глаза ее смотрели на него холодно и недоверчиво. Было в них что-то, чего он не мог уловить.

— Вы хотите сказать, будто не знали, что Гюльнаре Сваре вышла замуж за преподавателя Кортсена? — спросила она после некоторого раздумья. — Будто вы не узнали меня?

Эрлинг не двигался и смотрел на нее. Он был поражен. Неужели это Гюльнаре, ради которой он когда-то был готов на все и которая изменила всю его жизнь? Сколько же лет прошло с тех пор?

Его смятение было неподдельным и не могло от нее укрыться. Однако это не смягчило ее, напротив.

— Я вижу, вы ждете гостей, и не собираюсь досаждать вам, — холодно сказала она. — У меня тоже назначена здесь встреча. Но вы разрешите на минутку присесть к вам?

Эрлинг не ответил, и она быстро села без его приглашения. Ее план сорвался, она явно ждала другого приема. Но какого? Она не сомневалась, что он сразу же узнает ее. Эрлинг не сводил с нее глаз: нет эта женщина не могла быть Гюльнаре, владевшей когда-то его юношескими мечтами, нет-нет, это существо просто знало Гюльнаре так же хорошо, как и он. Эта наглая женщина не Гюльнаре, иначе все, что случилось тем летом, было ложью. У нее не было права называться Гюльнаре; в отвратительной, тупой самонадеянности она просто присвоила себе чужое имя. В законе должна быть статья, карающая за подобные действия. Но и у нее тоже нет никаких оснований считать, что человека, который стоял перед ней, тридцать лет назад звали Эрлингом Виком. Он никогда не видел ее, а она — его, это святотатство! Какое ему дело до того, что когда-то, очень давно, она читала тот же миф, это вовсе не дает ей права свалиться ему на голову со своим Евангелием. Это не ее Евангелие, и не его…