– Со всем почтением к вам, позвольте мне усомниться в этом, моя принцесса, – сэр Джон покачал головой. – Особы королевской крови не вольны в своих чувствах, они обязаны думать о династических интересах.

– Пусть моя сестра Мария думает о них, – перебила его Елизавета. – Кроме того, разве у нас мало родни?

– Но если вы полюбите кого-нибудь? – мягко заметил сэр Джон.

– Не обязательно выходить замуж, чтобы любить, – отрезала она.

– Вот как? А впрочем, вы правы. Я знаю много примеров большой любви вне брака и совсем мало примеров любви в браке. Хотя следует заметить, что большая любовь ещё не означает счастливая.

– Вот как? – в свою очередь спросила Елизавета. – Расскажите мне о чём-нибудь подобном, милорд… Глядите, они опять подслушивают, – шепнула она, показывая глазами на придворных, что стояли поодаль от её кресла. – Доносчики, соглядатаи, – всюду им мерещатся заговоры… Так, расскажите же мне, милорд, о большой любви, – повысила голос Елизавета, повернувшись к сэру Джону.

– Пожалуйста, моя принцесса. История из времён моей молодости, если вы пожелаете.

– Рассказывайте.

– Жили тогда два друга, два поэта, – Томас и Генри, если вам интересны их имена. Они были неразлучны, как Орест и Пилад, – дружили, не разлей вода. Оба увлекались поэзией Петрарки, которая был в большом ходу при дворе вашего батюшки, короля Генриха. Я плохо разбираюсь в поэзии, – не то что мой дядюшка Френсис, считавшийся её признанным знатоком, – но сведущие люди мне говорили, что Томас и Генри сумели приспособить итальянский сонет к нашей английской манере; вот только его размер был для них то ли слишком мал, то ли слишком велик.

Не надо, думаю, объяснять, что и Томас, и Генри искали свою Лауру по образцу возлюбленной Петрарки, – а если человек чего-то очень хочет, то он это накличет на собственную голову. Пожалуйте, – каждый из них нашёл себе Лауру и принялся страдать от любви к ней. Точнее сказать, у Томаса было две Лауры, – имя второй нам неизвестно, зато первую мы знаем: с вашего позволения, это была ваша матушка, моя принцесса.

– Он любил леди Анна Болейн? – переспросила Елизавета. – Вот это да! Мне об этом ничего не известно.

– Томас полюбил её задолго до того, как она стала женой вашего отца, – а когда леди Анна вышла замуж, уехал в Италию. Там он нашёл другую Лауру, которую полюбил также страстно и безнадёжно. Как же иначе, ведь он был настоящий поэт, несчастливая любовь для которого всё равно что цветок для пчелы – оттуда он черпает нектар своего вдохновения. Послушайте, что Томас написал своей итальянской возлюбленной на прощание:

Прощай, любовь с законами своими!

Твои крючки меня уж не манят —

Сенека и Платон зовут меня,

Я к совершенству устремляюсь с ними.

Я дорожил ошибками слепыми,

Но твой отказ, терзая и казня,

Мне дал урок бежать, себя храня,

Свободы нерастраченной во имя.

Итак, прощай! Иные души рви,

А власти надо мной пришел конец.

Будь госпожою молодых сердец,

Кидай в них стрелы ломкие свои.

Так долго время тратил я с тобой —

Мне надоело лезть на сук гнилой.

Последние строчки, признаться, несколько грубоваты – «надоело!», «сук гнилой!», «долго время тратил!» – но в целом сонет вполне в духе Петрарки.

– Напрасно вы сказали, что не разбираетесь в поэзии, – смеясь, заметила Елизавета. – Опять прибедняетесь, сэр Джон! Я вижу, что вы знаток не хуже вашего дяди.

– Как вам угодно, моя принцесса, – поклонился сэр Джон. – Я просто болтаю, что в голову взбредёт… На чём мы остановились? Ах, да, теперь о Генри! Его Лаура была землячкой настоящей Лауры – она тоже жила во Флоренции. Её имя было Джеральдина, но Генри уверял, что она была ирландской крови. Во имя любви к этой Джеральдине он решил сделаться странствующим рыцарем, дабы совершать подвиги в её честь. Закончилось всё тем, что он совсем свихнулся, и его родственникам пришлось срочно везти его назад в Англию. На родине он написал прощальные стихи своей Джеральдине:

В краю, где солнце опаляет травы

Иль растопить никак не может лед;

Где жар его – умеренного нрава;

Где люд умен, печален или горд;

В обличьи низком иль в высоком сане;

В ночи бескрайней иль коротком дне;

В погоде ясной иль в густом тумане;

В расцвете юном или в седине;

В аду, иль на земле, иль в кущах рая;

В горах, в долине или в пенном море;

На воле, в рабстве, – где б ни обитал я;

Больным, здоровым, в славе иль в позоре:

Я – твой навек, и это лишь одно

Утешит, если счастья не дано.

– В конце концов, он погиб на плахе, ввязавшись в какой-то заговор, – закончил сэр Джон.

– Да, действительно, несчастная любовь, несчастная судьба, – задумчиво произнесла Елизавета. – А какой заговор, вы не знаете?

– Нет, не знаю, – сколько воды с тех пор утекло!

– От заговоров надо держаться подальше, – назидательно сказала Елизавета и громко повторила: – От заговоров надобно держаться подальше!

– Вы правы, ваше высочество, – упаси нас Бог от заговоров, – столь же громко проговорил сэр Джон.

Елизавета бросил на него тот свой быстрый, пронзительный взгляд, который мог очень многое значить, и встала с кресла:

– Ага, наконец-то следующий танец! Я пошла, милорд, меня ждут.

– Я безмерно восхищён вами, моя принцесса! – поклонился ей сэр Джон.

* * *

Королева Мария плакала на кровати в своей спальне. Ей приснились отец и мать. Они сидели в домашних одеждах, друг подле друга, и мирно беседовали. Мария, маленькая девочка, подошла к ним и спросила о чём-то. Мать засмеялась и ласково поцеловала её в лоб, а отец посадил на колени и крепко обнял.

Дальше они все вместе пошли по длинным-длинным коридорам дворца. Им навстречу попадалось много людей, которые были приветливы и радостны. Открылись большие двери, и Мария с отцом и матерью очутилась в огромном освещённом зале, стены которого терялись вдали, а потолок находился в невообразимой высоте. Зазвучала музыка, которая была так хороша, что вызывала душевное трепетание. Отец взял Марию за руки и повёл её в танце; мать весело улыбалась им. Мария танцевала отлично, у неё сами собой получались танцевальные фигуры. Вокруг слышались одобрительные возгласы; по лицу отца она видела, что он гордится ею.

Потом отец танцевал с матерью, они были очень красивой парой. Марии хотелось прыгать от восторга и хлопать в ладоши. «Это мои папа и мама, это мои папа и мама!», – восклицала она. Отец шутливо погрозил ей пальцем, а мать, по-прежнему улыбаясь, сделала знак, чтобы она вела себя прилично.

Затем они втроём оказались на бескрайнем лугу, покрытом изумрудной травой и пышными цветами. В воздухе порхали бабочки, издалека доносилось прекраснейшее пение птиц. Марии не хотелось уходить отсюда; отец уговаривал её, объясняя, что им пора возвращаться. Откуда-то появились три лошади – белая, вороная и каурая. Каурая была меньше других, и отец хотел, чтобы Мария влезла на неё.