молитвы из своего молитвенника, с самого начала до самого конца, независимо от назначения молитвы, включая даже пояснения к разделам. А Кармель сидела в уголке боковой часовенки и все плакала и плакала. Аббат Фелисьен велел мальчишкам петь вечерню по усопшим (это им показалось малым развлечением по сравнению с прочесыванием прудов), а на следующее утро, на рассвете, отслужил панихиду с реквиемом, — их-то Габриэль и услышал.

Затем аббату сообщили, что один больной нуждается в последнем причастии. Так что он снарядил торжественное шествие с зажженными факелами, чей путь лежал по берегу разделяющего ручья.

Пытаясь заговорить, он издал лишь протяжный волчий вой — самый жуткий из всех звуков, исторгаемых животными. Он выл и выл — может, Лилит услышит его? Может, спасет? И тут он вспомнил о синем цветке — начале и конце его напастей. Его вопль пробудил всех обитателей леса — волков, людей-волков и волков-людей. В ужасе несся он впереди них — а позади, верхом на черном баране с человеческим лицом, скакал хозяин волков, чье лицо было вечно скрыто тенью. Лишь однажды он обернулся — ибо среди визга и завываний дьявольской охоты расслышал один голос, мучительно стонущий. И там, среди них, он увидел Лилит, с волчьим телом, почти скрытом покровом ее золотых волос, а на челе ее был синий след цвета ее таинственных глаз, полных слез, которые она была не в силах сдержать.

Путь святого причастия лежал вдоль ручья. Вдалеке послышались страшные завывания, и факельщики, побледнев, задрожали, — но аббат Фелисьен, держа перед собой причастие, твердо сказал:

— Они не смогут повредить нам.

Внезапно показалась дикая охота. Габриэль перепрыгнул через ручей, аббат Фелисьен осенил его причастием, и сразу человеческий облик вернулся к нему, павшему ниц в преклонении. Но аббат Фелисьен все держал воздетой дароносицу, и вокруг люди встали на колени в страхе, однако лицо священника, казалось, распространяет божественное сияние. Но тут хозяин волков поднял в своих руках нечто по форме устрашающее и невообразимое — дароносицу с адским причастием, и трижды поднимал он ее, насмехаясь над святым обрядом благословения. И на третий раз языки пламени брызнули из его пальцев, и вся «та сторона» леса занялась пламенем, и все покрыла великая тьма.

Все, кто были там, сохранили память об этом на всю жизнь, — даже на смертном одре воспоминание не стерлось. Вопли, ужасающие до невообразимости, разносились всю ночь — а потом хлынул дождь.

Ныне «та сторона» безопасна — одни обугленные пни; но до сих пор никто не решается перейти ручей, кроме Габриэля — ибо каждый год на девять дней странное безумие настигает его.

МИФ О ПАНЧЕ

На свете существует четыре великих сюжета: Фауст, Тангейзер, Дон Жуан и Панч.

Каждый из них может рассматриваться в зависимости от своей индивидуальности. В первом выразилось стремление человеческой души к счастью, недостижимому на этой земле; во втором — извечная война плоти и духа; в последних же двух — триумф абсолютного зла. Казалось бы, с этой точки зрения последние два сюжета тождественны друг другу. Однако это не так; они существенно различаются. Замысел первого Дона Жуана принадлежит испанскому монаху[24], и получившийся персонаж ужасающ и трагичен. Еще более мрачным выходит он у Граббе[25], в его чрезвычайно яркой драме, так мало известной; потом у Мериме[26] и, особенно, у Бальзака[27] он предстает интеллектуалом, хотя нам он знаком, скорее, в образе легкомысленного распутника, которого сопровождает забавный слуга, — образ, приниженный Мольером[28] и позднее — знаменитой оперой[29]. В сущности же, персонаж этот совсем не комичен и склонен к одному лишь роду порока.

Образ Панча гораздо более устрашающ, ибо призван забавлять — и забавлять детей.

Каково происхождение этой странной драмы? Ее находят повсюду: по всей Европе и дальше на восток. Главный персонаж появляется под разными именами: Петрушка, Каспар, Карагёз, Панч. Поэтому бессмысленно утверждать, что имя «Панч» является производным от имени Пульчинеллы, персонажа старой итальянской пантомимы, окруженного Арлекином, Коломбиной, Бригеллой и прочими. Наш английский Панч принял образ итальянского Пульчинеллы по чистой случайности. Русский Панч, например, чей сюжет повторяет в общих чертах наш, не имеет горба или длинного носа или таких черт, которые присущи нашему Панчу; нет их у Карагёза или Каспара; нет их, пожалуй, и у итальянского Панча, но все они говорят одним и тем же скрипучим голосом, напоминающим о крайнем издевательстве.

Генрих Гейне свидетельствует, что впервые драма о Фаусте ставилась в театре Панча. В самом деле, все четыре сюжета объединены одним элементом — триумфом сатаны. Любопытно, что именно в Англии эта драма до сих пор сохранила свою цельность. Поэтому мы будем рассматривать именно английского Панча. Итальянский Панч довольно дружелюбен и невинен. Большую часть времени он болтает с музыкантом и даже не помышляет об убийстве жены. Русский Панч также много общается с музыкантом и приветливо встречает персонажей, пришедших его навестить, заключая их в объятья, хотя потом всех их убивает. И когда, переодетый в овечью шкуру, появляется черт, чтобы утащить его, приветливый Петрушка начинает гладить его, и тут черт сбрасывает с себя шкуру и предстает в своем истинном обличье. Восточный Панч довольно непристоен, более связан с образом Дона Жуана, но и он под конец сталкивается с Иблисом. Однако особенно трудно приходится с дьяволом немецкому или, вернее, баварскому Панчу, и он даже обращается к детям с вопросом, что ему с тем делать. Они предлагают ему разное, например, накрыть сатану кастрюлей или шарахнуть сковородкой и так далее. Наконец, бедному Каспару[30] приходит в голову блестящая идея: он побьет дьявола его же оружием. Он берет трезубые вилы и пронзает дьявола. Сначала кажется, что он победил; дьявол исчезает. Но нет! скоро он вновь появляется, но уже утроенный — три дьявола вместо одного. Не слишком ли богохульно будет подумать, что это намек на одну притчу из Писания? Заложен ли в этом определенный серьезный смысл? Думаю, да. Но давайте проанализируем английского Панча, с которым мы знакомы сызмальства.

Ныне Панча показывают редко, а когда показывают, то в ухудшенном варианте. В драму включены все и всяческие глупые, поверхностные эпизоды: аллигатору с сосисками или Тоби, персонажу, драме абсолютно чуждому и приходящемуся к месту в одной-единственной сцене, там, где Панч вступает в спор с одним из многих людей, которых потом убивает, о том, кому принадлежит собака (эпизод этот совершенно излишен), сейчас отводятся