– Всего неделю, товарищ капитан. Мне ж восемнадцать только исполнилось, я в Литинститут сдал экзамены, и шарах – на фронт!

– И давно мы воюем?

– А вы не помните? Уже десять лет, с две тыщи четырнадцатого. Ну, не подряд, а с перерывами. Но мы половину Прибалтики назад забрали, весь Донбасс, Харьковскую область, Черниговскую, Одессу. Но Киев не трогали, думали – все-таки наша древняя столица, не будем бомбить, пусть живут. Но укропам неймется Донбасс обратно оттяпать. И выходит – пока Киев не раздолбаем, они не успокоятся. Вспомнили что-нибудь?

Снова раздался вой подлетающей мины, но уже подальше от нас, на западе.

– Во! – сказал Саша. – Отступают укропы! – И включил свой (или мой?) микрофон: – Я «Маяк», я «Маяк»! Продолжаю репортаж с передней линии фронта в районе Хорола Полтавской области. Взорванные отступающим противником дома и растерзанные артиллерийским обстрелом сады наглядно показывают варварскую суть фашиствующих бандеровцев. Но даже по затихающей канонаде можно понять, что наши войска, отбросив агрессора, перешли в активное наступление и устремились на запад. Мы победно наступаем! До Киева меньше трехсот километров!..

Я протянул руку к микрофону, Саша передал его мне, думая, что я буду продолжать репортаж, но я выключил его. Саша сделал вопросительные глаза, и я сказал:

– Это потом… Что ты знаешь обо мне?

– О вас? – Он почесал под каской в своей короткой челке. – Ну что? Вы известный писатель, многие говорят, что…

Я перебил:

– Мне плевать, что говорят. Я давно в армии?

– А, вы про это! Ну, вчера вы мне сказали, что сами на фронт напросились, чтобы сына своего найти…

И тут меня как пронзило – все прошлое выстроилось в одну ленту, я сразу вспомнил всю свою жизнь вплоть до 2024 года и, самое главное, этого охламона, моего сына Игоря, который три года назад, в семнадцать лет добровольцем ушел завоевывать Нарву, вернулся с ранением в плечо, подлечился и год назад снова добровольцем ушел на фронт. И – пропал.

Старенький редакционный «Соболь-2020» прямым попаданием мины был разбит настолько, что от него осталось только полколеса, два искореженных задних сиденья, какие-то рваные куски кузова и руль, свернутый восьмеркой. По словам Кириллова, мы с ним уцелели только потому, что за минуту до этого вышли из машины посмотреть с холма, что осталось от тысячелетнего Хорола. Честно говоря, впечатление было горестное. Отступая, украинская армия взорвала всё – и электростанцию, и механический завод, и консервный комбинат, и птицеводческую фабрику, и завод Хорольской керамики. Я уже не говорю про пятиэтажные жилые дома, яблоневые и вишневые сады, парки и музыкальную школу. В руинах стояла даже древняя красно-каменная Успенская церковь, возле нее среди груд битого кирпича сидел на земле босой, в одной грязно-белой ночной сорочке старик, седой и бородатый, как Николай Угодник, мертвыми невидящими глазами он смотрел в вечность…

– Наверное, немцам в сорок первом году украинцы оставили больше целых зданий, чем теперь нам, своим старшим братьям, – сказал Кириллов на выходе из разгромленного Хорола.

Я не ответил, думал о другом. О том, что это преднамеренное, злостное разрушение вызывало ответную реакцию наших молодых солдат. Когда по разбитой танковыми гусеницами дороге мы с Кирилловым вышли из Хорола и пошли на запад догонять ушедшую вперед армию, то постоянно натыкались на надписи, сделанные бурой, похожей на кровь краской на заборах и стенах разрушенных домов: «Мы в Полтаве и Хороле всех укропок отпороли!» и «Только пушки отгремели, мы укропок отымели. Пусть сражаются укропы – мы им тоже вдуем в жопы!».

Над этими «стихами» сидели на заборах голодные кошки, под ними – тощие, грязные собаки, а людей нигде не было видно – ни в чудом уцелевших хатах и мазанках, ни в перекопанных минами огородах. Только в одном яблоневом саду среди поваленных взрывами деревьев бродил гнедой жеребенок и, кося сливовым глазом на труп убитой лошади-матери, подбирал губами и ел опавшие яблоки…

Я где-то читал, что знаменитый Семен Буденный во время своего туркестанского похода и установления советской власти в районах, занятых басмачами, вырезал там всех лиц мужского пола выше оси своей боевой тачанки. Не знаю, куда теперь подевалась местная украинская детвора – никаких общих могил и человеческих трупов мы вокруг, слава богу, не видели, лишь изредка смердили в небо туши разорванных снарядами коров и лошадей. Зато такого количества человеческих экскрементов, а попросту говоря, говна в брошенных домах я не видел никогда и даже не мог себе представить, что люди способны испражняться на стены, в кухонные раковины, на подоконники и – представьте себе – на потолки и люстры! То ли укропы, отступая, специально загадили всё, что не смогли взорвать, то ли наши солдаты съедали тут такое количество гусей, кур, поросят, яиц и сметаны с пивом и горилкой, что потом страдали поносом.

Лето было в разгаре. Мы вышли из Хорола и шли вдоль речки Рудки. На брезентовом поясном ремне Кириллова болтались фляга с водой, холщовая сумка с радиопередатчиком и такая же, только поменьше, сумка с походной аптечкой. А на моем кожаном офицерском ремне – кобура с пистолетом и подсумок с айфоном, давно разряженным, поскольку украинцы, отступая, в первую очередь взрывали все электростанции, зарядить айфон было негде. Зато вокруг был гоголевский пейзаж – справа дубово-сосновый лес, густой и тенистый, настоящая былинная дубрава, а слева – поля подсолнухов, зелено-желтых, почти блакитных и еще не созревших. Через это поле шли прямые и широченные, метров по двести, борозды – сверху, с самолета или вертолета, они должны смотреться как выстриги на голове новобранца. Это наши танковые колонны прошли на запад. И хотя прошли они совсем недавно, природа уже забыла об этом – войны, казалось, и вообще нет, так хозяйски, вразвалочку, как базарные торговки, ходили по этим бороздам вороны и выклевывали недозрелые, мягкие еще семечки из скошенных танками подсолнухов, так звонко звенели над полем цикады и гудели пчелы, и так спокойно катила Рудка свою прозрачную воду сквозь дубовую чащу.

Я шел и думал: итак, меня выбросило из 2034 года, но поскольку я без телепортатора, то до 2014-го не добросило, а швырнуло куда-то в середину этого временного промежутка. Хотя Закоев сказал, что видел моего сына, но, скорее всего, это треп, если бы он отдал Игорю гонорар, то, при склонности Тимура к хвастовству, он тут же показал бы мне расписку Игоря. А если не показал и если в этой войне погибнут, как он сказал, сорок миллионов человек…

Нет! Я не должен думать, что Игорь погиб, а Тимур, зная об этом, сочинил, что он ботаник и работает на Галапагосских островах. Мысль осязаема, мой сын жив, он должен быть жив, а иначе…

– Какой вид! – восхитился Саша. – Если этой дорогой шел на Москву Наполеон, он спал под этими дубами.

– Он шел через Белоруссию.

– Значит, тут мог спать Бальзак, когда ехал на Украину жениться. А хотите, я вам прочту стихи, по которым меня приняли в Литинститут?