Христианские проповедники практически за век до тысячного года использовали надвигающийся Страшный суд в качестве основного аргумента — а язычники видели в христианстве слишком много похожего на мифы о Рагнарекке — гибели Богов.

Язычникам Северной Европы христианская церковь, называвшая себя кораблём, а своих служителей — умершими для мира, живыми мертвецами, напоминала адский корабль мёртвых с восточных земель, Нагльфар.

Сам Христос, спускавшийся в ад, сравнивал себя с медным змием Моисея — "женовидного" лживого красавца Локи, распятого в аду-Хель за преступления другими Богами, которому предстоит вырваться и возглавить войско мертвецов и демонов, поднявшееся против Богов, отца чудовищного Змея-Иормунганда, в схватке с которым погибнет Громовержец Тор.

На эти чувства и ощущения накладывались и обстоятельства вполне земные — воинская знать языческих народов, особенно — правители, всё более тяготилась непререкаемостью древних обычаев, освящённых волею Родных Богов, хранимых Их жрецами.

Особенно это касалось правителей не слишком высокого происхождения, таких, как князь Мечислав, Мешко, потомок пахаря Пяста, крестивший Польшу лет за двадцать до описываемых событий[23].

Что уж говорить про сына хазарской рабыни — для него, живого воплощения нарушения норм языческого кастового общества, сына женщины из враждебного племени, братоубийцы, старая Вера была особенно непереносима, низвергнуть её было особенно важно.

Благо самые рьяные приверженцы древних Богов пали в походах Святослава, в междоусобице Святославичей — а себя Владимир окружил выходцами с крестимого немцами Поморья Варяжского, да дружинниками, натасканными на славянские святыни в вечных походах на сородичей.

Перед окончательным решением Владимир, согласно летописи, то приглашал к себе представителей разных конфессий, то отправлял посольства в страны, уже давно живущие по той или иной религии (вспомним загадочного Смеру).

Шаг, кстати, вполне разумный — как давно ни существовали бы в Киеве христианская, мусульманская и еврейская общины, а беседа со знающими проповедниками и знакомство с жизнью стран, где представляемые ими религии всесильны, были очень полезны.

Характерно, что без приглашения к Владимиру явились иудейские учителя-рабби.

Если они надеялись на родство по матери с правителем Руси, то горько просчитались — сменить авторитет всесильных жрецов на авторитет всезнающих рабби, жёсткие рамки племенных обычаев на ничуть не менее суровые предписания Талмуда (по сути, в общем-то, другой племенной религии) было последним, о чём мог мечтать молодой сын рабыни.

Очень возможно, что для повзрослевшего племянника религия сородичей дяди ассоциировалась с его опекой, от которой Владимир скорее всего уже начинал уставать.

Владимир в очередной раз показал, что на всякого мудреца довольно простоты — не дав рабби возможности блеснуть глубинами иудейской философии, он попросту "срезал" их незамысловатым вопросом: "Где земля ваша?"

Крыть, что называется, было нечем — древнее Иудейское царство почти тысячу лет лежало в руинах, а Хазарская империя была на памяти вопрошавшего и вопрошаемых сметена отцом Владимира.

Не нужны были Владимиру и западные христиане с их сильной церковной организацией, сильно напоминавшей жреческую касту. Да и повышенное внимание западного общества к родовитости сына рабыни могло отпугнуть.

Тут потомок рабыни-хазарки вспомнил о своих варяжских предках по отцу, насмерть рубившихся с римскими христианами на Лабе: "Отцы наши не приняли этого".

Мусульмане не подходили из-за осложнявших жизнь запретов на свинину и вино: "Руси есть веселие пити, не можем без того быти".

Оставалась, собственно, одна вера — византийское христианство, столь привлекавшее дорвавшегося до власти сына рабыни своей покладистой готовностью сносить любые измывательства светской власти, благословлять любую её затею.

Чего стоил пример одного только императора Михаила, правившего за век до крещения Руси, но многим в империи запомнившегося надолго.

Тот шатался по улице в компании пьяных прихлебателей, которым роздал шутовские церковные чины, вырядил в ризы священнослужителей и слонялся с ними по столице, распевая похабные пародии на богослужебные песнопения.

Святотатец не пощадил и родной матери, сделав её участницей гнусного розыгрыша, заставив слабую глазами старуху "исповедоваться" наряженному патриархом собутыльнику сына, Гриллу.

"Исповедь" закончилась тем, что Грилл, развернувшись к простёршейся ниц, испрашивая благословения, престарелой государыне, громко испустил ветры. Оба подонка от души веселились.

Церковь, сносившая от правителей такое (добавим, что официальным титулованием правителей Восточного Рима было "агиос деспоте" — "святой государь"), была для Владимира попросту находкой.

Да и с родовитостью никаких проблем тут не возникало — правившие в Константинополе императоры были потомками крестьянина Василия, лет за сто до описываемых событий явившегося в Город царей, нанявшегося в конюхи и в поразительно короткие сроки ставшего приближённым государя (того самого "шутника" Михаила). После чего убил своего государя и благодетеля и воссел на его престол.

Его сын Лев VI Философ (современник нашего Вещего Олега), очевидно, высмеивая взгляды варваров или античных язычников на родовитость, замечал, что, мол, только те, кто сами ничего не стоят, могут интересоваться родословными и ссылаться на них.

И он был не одинок в подобных суждениях — в Византии можно было повстречать патриарха-хазарина, императора-армянина, патриция из печенегов и даже придворного-негра.

А смешанная кровь даже приветствовалась — в теории из распространённого уже тогда заблуждения о якобы особой одарённости полукровок, на практике же из простого соображения, что полукровка, не связанный верностью никакому народу, всегда будет удобным орудием правителя-деспота.

Можно представить, насколько такие "передовые" воззрения влекли нашего "робичича".

Но он не просто принял христианскую веру — он ещё и вытребовал себе у византийских императоров Василия и Константина их сестру Анну. Попутно он осадил мятежный Херсонес — древний город неподалёку от современного Севастополя.

И взял его — с помощью предательства одного из горожан, по одним источникам, варяга Ждиберна (не иначе из тех отправленных им к императорам Константинополя, и озлобленного на нового нанимателя, заславшего его из столичной роскоши в крымскую глухомань — о "сопроводительном письме" от Владимира варягам, естественно, не сообщили).

По другим, предателем был местный священник (!) Анастас.

В любом случае, из летописей вырисовывается впечатление, что крепости Владимир брал исключительно с помощью измены. По-другому не умел.