Путешествие, как мне сдается, — самая утомительная вещь в жизни, так что я не стану докучать вам отчетом о поездке из Калькутты в Кабул. Она получилась долгой, мучительной и сопровождалась страшной жарой: если бы мы с Бассетом не последовали совету Мухаммеда Икбала и не сменили мундиры на восточный наряд, сомневаюсь, удалось бы нам вообще выжить. В пустыне, на поросшей кустарником равнине, среди скал, в лесу, в маленьких грязных деревушках и городках — везде жара является ужасной и нескончаемой: ваша кожа сжимается, в глазах жжение, вы чувствуете, как все ваше тело превращается в сухой мешок с костями. Однако в просторных рубахах и шароварах чувствуешь себя немного легче. Так сказать, постепенно поджариваешься, но не подгораешь.

Бассет, Икбал и я ехали верхом, а слуги и Фетнаб тряслись позади в паланкинах. Продвижение наше так из-за этого замедлялось, что через неделю мы избавились от всех них за исключением повара. Слуг я разогнал, не взирая на их слезные жалобы, а Фетнаб продал артиллерийскому майору, через лагерь которого нам довелось проезжать. Мне было очень жаль, поскольку я привык к ней, но во время путешествия она постоянно капризничала, а мне, уставшему и измотанному, было не до ночных развлечений. И все-таки не могу припомнить шлюхи, которая доставила бы мне больше радости.

После этого мы двинулись быстрее. Сначала наш путь вел на запад, потом на северо-запад, через равнины и полноводные реки Пенджаба, через страну сикхов, и далее к Пешавару, где кончается Индия. Здесь ничто уже не напоминало Калькутту: жара была сухой, солнце слепящим, такими же были и люди: худые, страшные, похожие на евреев создания, всегда при оружии и готовые перерезать вам глотку за любой косой взгляд. Но самым страшным уродом и головорезом оказался здешний губернатор — здоровенный, как бык, человек с седой бородой в засаленном старом мундире, мешковатых брюках и отделанной золотыми галунами фуражке. Представляете себе, он оказался итальянцем — с нафабренными усами, которые носят сейчас учителя игры на органе, и говорил по-английски с сильным латино-американским акцентом. Звали его Авитабиле, и сикхи и афганцы боялись его больше самого дьявола. [XI*] Он прибыл в Индию как наемник, солдат удачи, командовал армией шаха Суджи, а теперь на него была возложена обязанность удерживать открытыми для нас перевалы, ведущие в Кабул.

Ему это прекрасно удавалось, поскольку единственными способами внушить этим скотам чего от них хотят, были страх и сила. На арке ворот, которые мы проезжали, раскачивались трупы пятерых повешенных афганцев. Это зрелище и впечатляло, и нервировало одновременно. Никто не придавал им значения большего, чем прихлопнутым мухам, и в первую очередь сам Авитабиле, который их и повесил.

— Черт побери, парень, — заявил он, — и как вы думаете, смогу я поддерживать порядок, если не буду убивать этих ублюдков? Это гильзаи,[26]не приходилось слышать? Теперь это хорошие гильзаи, как я говорю. Плохие гильзаи по-прежнему в горах, между нами и Кабулом. Они следят за перевалами, облизываются и мечтают. Но пока им только и остается, что мечтать — и все благодаря Авитабиле. Конечно, мы откупаемся от них, но неужели вы думаете, что это их остановит? Нет, сэр. Страх перед Авитабиле, — при этих словах он ткнул себе в грудь большим пальцем, — страх — вот что сдерживает их. Но если я перестану то и дело вешать их, они перестанут бояться. Понимаете?

Он пригласил меня отобедать вечером, и мы отведали превосходного тушеного цыпленка с фруктами, сидя на террасе и глядя на грязные крыши пешаварских домов, а звуки и запахи восточного базара волнами наплывали на нас. Авитабиле оказался радушным хозяином, и всю ночь болтал про Неаполь, выпивку и женщин. Похоже, я понравился ему, и мы изрядно напились. Он оказался из разряда шумных пьяниц, и мы, припоминается, вовсю горланили какие-то песни. Но на рассвете, когда мы, качаясь, собрались идти спать, итальянец остановился на пороге моей комнаты, положил грязную руку мне на плечо, поглядел прямо в глаза и сказал совершенно трезвым, спокойным голосом:

— Парень, сдается мне, что в душе ты такой же, как я — кондотьер и шельмец. Быть может, у тебя чуть меньше чести и отваги, не знаю. Но послушай меня. Ты сейчас отправляешься за Хайбер, и скоро придет день, когда гильзаи и другие перестанут бояться. Когда этот день наступит, бери самую быструю лошадь и нескольких афганцев, которым можно доверять — такие есть, например, среди кызылбашей,[27]— и если этот день придет, не дожидайся почетной смерти на поле боя. — Все это он сказал без малейшей иронии. — Герои идут по такой же цене, что и прочие, парень. Доброй ночи.

Кивнув, он затопал по коридору, его позолоченная фуражка по-прежнему твердо сидела у него на голове. Будучи пьян, я не придал тогда значения его словам, их смысл дошел до меня позже.

Поутру мы отправились на север, войдя в одно из самых ужасных мест на земле — великий перевал Хайбер, где тропа вьется между опаленными солнцем утесами, а горные пики словно готовятся напасть на путника из засады. На дороге было кое-какое движение: мы обогнали обоз с провиантом, следующий в Кабул, но большинство встречавшихся нам оказывались афганскими горцами — суровыми воинами в бараньих шапках или тюрбанах, в длинных накидках, с не менее длинными винтовками, именуемыми джезайлями, на плече и хайберскими ножами (напоминающими заостренный секач) у пояса. Мухаммед Икбал радовался возвращению в родные места и тренировал мой несовершенный еще пуштунский на встреченных земляках. Те изумлялись, встретив английского офицера, говорящего на их языке, пусть и скверно, и были настроены довольно дружески. Но вид их мне не нравился: в глазах у них крылось нечто предательское, да и неудивительно найти странным вид человека, выглядящего как настоящий черт, но носящего золотые колечки и с игривыми локонами, торчащими из-под тюрбана.

За Хайбером мы еще трижды останавливались на ночь, и страна становилась все более отвратительной: меня удивляет, как британская армия со своими тысячами повозок, фургонов, зарядных ящиков и прочим сумела пройти по этим каменистым тропам. Но наконец мы прибыли в Кабул, и я увидел могучую крепость Бала-Хиссар, возвышавшуюся над городом, а внизу справа аккуратные линии военных кантонов, уходящие к берегу. Там, похожие с большого расстояния на кукол, мельтешили солдаты в красных мундирах, и слышался слабый звук горна, разливающийся над рекой.

В тот прекрасный летний вечер, среди фруктовых деревьев и садов, со скрытыми за крепостью городскими трущобами, Кабул представлял собой приятное зрелище. Да, воистину приятное.

Мы пересекли реку Кабул по мосту. Доложив о прибытии, помывшись и сменив одежду в расположении части, я отправился к здешнему командующему, которому были адресованы бумаги Эльфи-бея. Его звали сэр Уиллоби Коттон,[28]и внешность генерала оправдывала фамилию: он был толстый, жирный и розовощекий. Когда я вошел, Коттон отбивался от наседавшего на него высокого, подтянутого офицера в полинялом мундире, и мне тут же пришлось усвоить две вещи: в кабульском гарнизоне не в ходу понятия об уединении и сдержанности, и даже самый высокопоставленный офицер не чванится обсуждать свои дела с подчиненными.