Диксон продолжал в том же духе, Маргарет смотрела ему в глаза. Избитые фразы если и не убеждали ее, то по крайней мере помогали Диксону выдерживать ее взгляд. Маргарет покачивалась на скрещенных ногах — она всегда занимала эту позицию, ибо ноги у нее были стройные и длинные, их действительно стоило показать. В нужный момент она чуть подалась в сторону, так что на очки упал свет и стало невозможно проследить ее взгляд. Эти яркие, слепые стекла смутили Диксона, однако он не прервал марша, он двигался к цели — какая разница, клятва это будет или признание. Не беда, что цель пока в тумане, а пункт «Искренность» приравнен к болоту и старательно огибается, — главное, что по достижении цели Диксона ждет привал. Пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог.

Впрочем, вскоре оскорбленная добродетель уступила место упрямому раздражению, потом — просто раздражению, потом Маргарет повесила гнетущую паузу и сама же ее сняла несколькими «Боже!».

— Джеймс, — простонала она в конце концов, приглаживая волосы судорожной ладонью, — давай оставим этот разговор. Я устала. Господи, как я устала, сил никаких нет. Я хочу лечь — сегодня почти не спала. Уходи. Мне надо побыть одной. Ты должен понять.

— Разве ты не пойдешь завтракать?

— У меня нет аппетита. В любом случае завтрак уже закончился. Если я спущусь, придется разговаривать, делать вид, что все замечательно. А это выше моих сил. — Маргарет почти упала на кровать и смежила веки. — Умоляю, оставь меня одну.

— Тебе точно ничего не нужно?

— Точно, — выдохнула Маргарет. — Иди же.

— Помни, что я сказал.

Диксон выждал несколько секунд. Ответа не последовало, и он осторожно прошел в свою спальню. Там Диксон тоже лег, закурил и стал тасовать события прошедшего часа. Выкинуть из головы Маргарет ему почти сразу удалось: да, с ней все непросто, но с ней же всегда так; да, тошно вспоминать, что она ему говорила, и паче того, что он ей говорил — но где варианты? Зато Каллаган была на высоте, хоть временами и пыжилась. И рассуждала очень здраво. А еще у нее искренний смех; вкупе эти показатели выдают далеко не такое стойкое «брежение» общественным мнением, как показалось на первый взгляд. Диксон занервничал: вспомпилось несносное сияние ее кожи, удручающая ясность взгляда, неумеренная белизна кривоватых зубок. Диксону немного полегчало от мысли, что связь Каллаган с Бертраном перечеркивает эти качества. Кстати о Бертране: нужно либо помириться с ним, либо держаться от него подальше. Последнее не в пример эффективнее, вдобавок поможет держаться подальше заодно и от Маргарет. Если Аткинсон позвонит, как договаривались, Диксону маяться от силы минут сорок.

Он раздавил окурок в пепельнице (потратил на это занятие добрых полминуты) и побрился. Вскоре с лестницы донеслось лающее «Диксон», Диксон выскочил на площадку и свесился через перила.

— Меня звали?

— Диксона к телефону. Диксона к телефону.

В гостиной сидел Бертран со своими родителями и своей девушкой. Крупной головой он кивнул на телефон, продолжая внимать отцу, который, образуя в кресле острый угол и сильно смахивая на поломанного робота, говорил с раздражением:

— В детских рисунках видно то, что мы называем чистотой, так сказать, восприятия — иными словами, способ мыслить языком, так сказать, стихий, по мере того как они, гм, стихийно появляются перед глазами юного художника. Взрослые, напротив, заранее знают, что и как будет, следовательно… следовательно…

— Джим, это ты? — рявкнул Аткинсон. — Как дела в паноптикуме?

— Рад тебя слышать, Билл.

Пока Аткинсон пересказывал, против обыкновения многословно, суть судебного разбирательства из «Мировых новостей», спрашивал мнение Диксона по поводу ключа к призовому кроссворду и вносил нелепые поправки в программу развлечений в доме четы Уэлч, Диксон пялился на Каллаган. Каллаган слушала Бертрана — тот вещал об искусстве. Сидела она прямо, будто палку проглотила, сжав губы, одета была (Диксон только теперь заметил) точь-в-точь как накануне. Такая правильная, и в то же время ее забавляют прожженные простыни и столешницы — а Маргарет не забавляют. При этой девушке вдобавок спокойно можно есть яичницу руками. Сфинкс, типичный сфинкс.

— Билл, большое спасибо за звонок, — произнес Диксон чуть громче, чем требовалось. — Извинись, будь добр, перед моими родителями. Скажи, что я уже бегу.

— От меня передай юному Джонсу, куда ему следует засунуть свой гобой.

— Всенепременно. До свидания.

— В этом, Кристина, вся соль мексиканского искусства, — говорил Бертран. — Примитивизм как таковой не может иметь ни положительной, ни отрицательной коннотации. Надеюсь, это теб-э-э понятно?

— Да, абсолютно понятно, — закивала девушка.

— К сожалению, миссис Уэлч, я должен прямо сейчас покинуть ваш гостеприимный дом, — начал Диксон. — Мне тут позвонили…

Все посмотрели на Диксона: Бертран — нетерпеливо, миссис Уэлч — строго, Уэлч — недоуменно, девушка Бертрана — с любопытством. Прежде чем Диксон пустился в объяснения, в дверном проеме возникла Маргарет. За ее спиной маячил юный Джонс. Недолго же она пробыла умирающим лебедем — может, Джонс поспособствовал восстановлению сил?

— А-а-а, — сказала Маргарет. Она всегда так здоровалась с «аудиторией» — выдавала на выдохе затяжное нисходящее глиссандо. — Всем привет.

Присутствующие стали делать телодвижения разной степени неуместности. Уэлч и Бертран заговорили одновременно, миссис Уэлч забегала взглядом с Маргарет на Диксона и обратно, Джонс, бледный, как простокваша, топтался в пороге. Затем Уэлч, продолжая сыпать словами, вскочил со стула и метнулся к Джонсу точно разбитое церебральным параличом членистоногое. Диксон, боясь, что сейчас его опять не услышат, подался вперед. Уэлч вещал о «гармонии». Диксон кашлянул и произнес громко:

— Увы, я должен откланяться. — Голос ни с того ни с сего сорвался. — Ко мне совершенно неожиданно приехали родители. — Выдержал паузу, на случай возгласов сожаления и просьб не лишать своего общества. Таковых не последовало. — Большое спасибо за теплый прием, миссис Уэлч, — зачастил Диксон. — Я получил массу удовольствия. А теперь мне действительно пора идти, как это ни печально. До свидания, леди и джентльмены.

Избегая смотреть на Маргарет, Диксон в полной тишине прошел к двери. От похмелья осталось ощущение, что он в любой момент может упасть замертво или рехнуться. Всего-то. В спину ухмылялся Джонс.

— А, Диксон! Диксон, на два слова.

Именно эта фраза ассоциировалась у Диксона с повесткой. И со старшим сержантом из кадровых — носителем пронафталиненных представлений о правилах приличия. В частности, старший сержант считал необходимым сначала удалить сержанта-срочника из зоны слышимости рядового состава, а уж потом подвергать шквалу оскорблений и угроз по смехотворному поводу. Уэлч использовал фразу в качестве короткой торжественной прелюдии к бурному аллегро своего недовольства по каждому новому пункту «дурного впечатления», культивируемого Диксоном; «два слова» предвещали свеженькую епитимью от кафедры исторических наук с целью прозондировать потенциал младшего преподавателя Дж. Диксона. Этой же фразой Мики сигнализировал Диксону о своем желании поговорить, а то и поспрашивать о жизни и культуре в Средние века. На сей раз повестка пришла от Уэлча — он подергивался в дверях тесной преподавательской, которую Диксон делил с Голдсмитом. Как человек разумный, Диксон мог бы связать позывные с похвалой за работу над алфавитным указателем для Уэлчевых заметок, с предложением ставки по Medium Aevum[14], с приглашением на разгульную вечеринку; как Диксон, Диксон задыхался от мысли о неминуемости катастрофы.