проспект, где довольно пустынно. Странно.

— Наталья, — рассматриваю я часы на столбе, — полодиннадцатого.

— Ну и что, это моя забота, Саня.

— Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня.

— Санечка!..

Мы целуемся. Такси само останавливается рядом. Невероятный, редчайший случай. Видимо, потому, что она нездешняя женщина, нереальная, несуществующая. Я не верю в реальность ее, особенно сейчас, — больше, чем когда-либо.

— Молодежь, куда едем, замерзли небось?

— Да, — улыбается она. Он ей тоже сияет вовсю. Так они и улыбаются друг другу, будто нет меня.

— Сначала на ВДНХ, пожалуйста, потом на Фрунзенскую.

— Поладили, — говорит он.

Я дергаюсь.

— Саня, — прижимается сильно она. — Один раз, я прошу тебя, мне будет очень приятно проводить…

— Нет, Наталья, нет.

— Санечка, я не засну тогда…

Она смотрит на меня так, что, если бы мне надо было стать такси по ее просьбе, я бы стал.

В машине жарко, мы сплетены и перепутаны. Я целую ее волосы, падающие льном из-под сползшего черного гарусного платка. Только в машине я чувствую, как замерз, ног нет. Что же тогда она? И молчала, так долго терпела.

— Наталья? — я не вижу ее лица.

— Да.

— Ты замерзла?

— Нет, ты горячий…

Катится машина. По снежным улицам бежит она.

— ВДНХ — где? — спрашивает шофер, не поворачиваясь от руля.

— Напротив гостиницы «Ярославская», — говорю я.

— Молодежь приходящая, что ли?

— Нет, проходящая, — отвечаю я.

Он останавливает такси.

— Наталья, — говорю я, — завтра я тебе не позвоню с утра.

— Как, уже?! — улыбается она. — Взял от девушки все, что хотел, и больше не нужна?

— Нет, ты меня не так поняла. У меня дела, ну… секрет, в общем. Когда я могу позвонить тебе?

— Когда освободишься.

— Ох, завтра суббота. Ты не одна.

— Ты можешь звонить, когда тебе захочется, и звать меня. Я его предупрежу.

— Наталья…

— Отныне ты можешь звонить в любое время дня и ночи. Я абсолютно серьезно.

Как все меняется, в первый раз я не мог ей звонить совсем.

Мы прощаемся. Я поднимаюсь по лестнице своего постылого общежития, — но даже оно кажется мне светящимся этой ночью. Я ложусь в кровать и с мечтами… о ванне засыпаю.

— Гриша, будь ты счастлив, неужели надо хлопать дверью по утрам? — говорю я.

— Ты что, недоцеловался вчера? — спрашивает меня рязанский Гриша.

— А ты откуда знаешь, что я целовался вчера? — искренне удивляюсь я.

— Откуда же еще человек припирается в двенадцатом часу ночи, забывая даже дверь закрыть на ночь?

Логичные рассуждения.

— Гриша, а Рязань — это город или населенный пункт? Это что вообще?

Он обижается, но это ему за гроханье дверями.

— Сколько времени? — говорю я и вскакиваю. Так, чего доброго, оно исчезнет.

Я еду в метро на станцию «Таганская», опустив последний пятак, оставшийся с вечера. Хорошо, что делать пересадки — денег не стоит, а у меня их две.

Я не знаю, что такое Таганка, звучит как-то странно. Выхожу наверх, в снег, и спрашиваю первого встречного. Четвертый — знает, где такая улица, всего в двух шагах от метро. Так и называется — Таганская. Они тут лучами от площади идут, и все похожи.

Я ехал к нему в первый раз, он всего там жил две недели и переехал, когда я был на каникулах.

Двухэтажный дом желтовато-кремового цвета. Глубокое парадное, две ступеньки вниз, коридор тусклый, полутемный и длинный; слева и справа тянутся двери. Вхожу и ищу. Почти в самом конце номер «3». Стукнул раз, второй — тишина. Опять стучу, и кляну все на свете: назад доехать уже нет пятака, даже двушки позвонить Наталье и то нет. Стучу и стучу, чисто машинально, а что делать?

Открывается дверь:

— Стучи сильнее, он дома, — говорит соседка.

Соседки всегда все знают.

— Кто там?..

— Я, — отвечаю я.

— А, Санчик. Какого черта так рано?

— Уже одиннадцать, какой там рано.

— Мог бы и не будить брата, брат работает. Тяжело.

— Может, ты все-таки впустишь меня?

— Как? А ты где? Разве ты не вошел?

— Борь, проснись. Я стою снаружи, замерзший и голодный.

Дверь отворяется, и он сразу падает в постель. Всегда спит, когда бы мы где ни жили, что бы почему ни происходило — мой брат либо лежит в постели, либо спит.

Комната пустая. Посреди нее стол, над которым висит лампа. В углу — широкая железная кровать, на которой оно лежит, тело моего брата, укрывшись еще и пальто поверх одеяла. Магнитофон стоит на тумбочке, чуть ниже — туалетные принадлежности. Два стула, странного образца, из-под кровати торчит край чемодана.

— Борь, вроде ты со мной лучше жил, а?

— Не вякай.

— Я серьезно.

— Не вякай, говорю я. К тому же когда я голодный и с утра.

— Кстати, о голоде…

— Жрать ничего нет, так что не раздражай этими разговорами меня и мою пищеварительную систему.

— А у тебя нет такого странного желания: встать, пойти поесть и покормить брата?

— Я — бедный врач.

— Вставай, — говорю я.

— Не приставай, — говорит он.

— Я умираю. Борь, я не ел со вчера. Что бы папа сказал?

— Вот зараза.

Он высовывает робко ногу из-под одеяла, ему холодно, вскакивает вдруг и сразу надевает пальто, на себя голого, и идет умываться.

Да, прелестное местечко, оглядываюсь я. Пусто, холодно, но светло.

Он возвращается через пять минут.

— О, Санчик, как ты здесь очутился?!

Он целует меня в щеку, как ни в чем не бывало. Проснулся наконец.

— Я скучал даже, козявка, по тебе.

— Благодарю, — говорю я.

— Где твоя прекрасная пассия?

— В Париже, ей хорошо. Борь, одевайся.

Мне не хочется почему-то с ним говорить о ней, да еще в таком тоне.

— Давно ли это ты стал от меня секретики делать? Или забыл, кто тебя учил всему?

— Вот я папе и скажу, в кого я такой развратный!

— Хорошо, — он уже выдавливает улыбку из себя, значит, совсем отходит от сна. Обычно этот процесс у него — долгий.

— Холодновато, Борь, у тебя.

— Зато недороговато.

— Сколько?

— Десять рублей в месяц и свет.

— Сколько?! — обалдеваю я.

— Десять рублей всего.

Он доволен произведенным эффектом.

— Это же неимоверно дешево. Там мы шестьдесят платили.

— Ну, там была квартира, а здесь комната. Тут, видишь, все такие, коридорная система называется, комната-квартира, у каждого свой вход.

— Где ты ее нашел?

— Случайно. Моя больная, у нее своя квартира, а эта была пустая, ее матери. Она ею никогда не пользовалась и отдала мне, деньги так, для приличия взяла, совсем не хотела.

— Ну, ты, думаю, не расстроился? — улыбаюсь я.

— Конечно, нет. Отчего ж расстраиваться. Могла и пять сказать.