Понимание, что во внешней политике происходит совсем не то, на что Ельцин рассчитывал, пришло позже. До той поры он рассматривал американцев как своих союзников. Нет никаких оснований не верить Руслану Хасбулатову, который рассказывал, как 19 августа 1991 года, в первый день ГКЧП, перепуганный Борис Ельцин собрался ехать в посольство США и просить там политического убежища. Соратники еле-еле отговорили его от этого и убедили отправиться к Белому дому.

Фактически 19 августа 1991 года была предпринята лишь попытка переворота, причем очень слабая. Ельцин и другие лидеры оппозиции арестованы не были. Государственный переворот — дело серьезное. Если просто что-то объявить на пресс-конференции, как это сделали члены ГКЧП, считать, что с этим все согласятся, то это гарантия провала.

Тем не менее Ельцин был перепуган. Да, он фрондер, в определенный момент он готов порвать на груди тельняшку и ринуться в бой. Но когда спадает это состояние наносной молодецкой удали, он сникает. Такие люди бывают подвержены и приступам страха. Судя по воспоминаниям о Ельцине тех, кто его хорошо знал, он был именно таким человеком. Его окружению стоило немало труда уговорить его отправиться к Белому дому и встать на танк. Сам он сильно сомневался. И пошел на это скорее под влиянием обстоятельств, чем в силу своего собственного порыва. Знаменитая фотография Ельцина, выступающего на танке, скорее, заслуга убедивших его отправиться к Белому дому, чем его самого.

Что же касается бегства в посольство США, то это был резервный вариант. Ельцин считал тогда американцев своими союзниками и возможными защитниками. Есть ощущение, что он продолжал рассматривать их в этом качестве и во второй половине 1990-х годов, когда оппозиция в Думе угрожала ему импичментом. Но и Ельцину к 1995–1996 годам стало ясно, что геополитический выбор США — это не выбор в пользу стратегического союза с Россией. А выбор в пользу усиления НАТО за счет России, продвижения альянса вплотную к нашим границам и выдавливания России отовсюду, откуда возможно, — с Балкан, со Среднего Востока, из Закавказья, с наших традиционных рынков вооружений.

Обнаруженная реальность Ельцина не устраивала. Он хотел быть равным среди великих мира сего, хотел впечатлять и поражать их воображение. У Ельцина была и сильная склонность к позерству. Даже его печально знаменитые пьяные выходки, когда он дирижировал оркестром на площади Жандарменмаркт в Берлине, были вызваны позерством. Наблюдая его во многих публичных ситуациях, я пришел к выводу, что ему все время хотелось произвести впечатление на окружающих. Ему мало было внутреннего ощущения своей силы, своего «я», ему постоянно нужна была внешняя подпитка. В узком кругу Ельцин был другим, это было менее заметно. Но публика влияла на него как возбудитель. При этом характер у Ельцина был неуравновешенный, конвульсивный, да еще отягощенный склонностью к спиртному. Ему хотелось всех ошеломить, выступить с такой инициативой, чтобы все замерли. А он своим скрипучим надломленным голосом должен был произнести такую внешнеполитическую «штуку», сделать такой «сильный ход», чтобы оставить всех потрясенными от того, что они только что услышали.

В мае 1997 года проходил саммит Россия — НАТО в Париже. Председательствовал глава Франции Жак Ширак. Ельцин вдруг встал и сказал: «Я сегодня принял решение. Все то, что у нас нацелено на страны, которые возглавляются сидящими за столом… снимаются все боеголовки». И сел. Все были потрясены, но не содержанием этой фразы, а тем, что никто ничего не понял. Ширак, помню, тогда недоуменно пожал плечами и, словно извиняясь за своего гостя, посмотрел на Клинтона: мол, чудит старик. Ведь до этого Москва уже объявляла, что было принято такое решение и российские боеголовки более не нацелены на США. Что же нового хотел сказать Ельцин? Все стали выяснять, что же имел в виду Борис Николаевич. Его пресс-секретарь Сергей Ястржембский и другие сопровождавшие Ельцина чиновники проявляли чудеса риторической эквилибристики, объясняя, что это новая гениальная инициатива президента, хотя между собой они пожимали плечами и спрашивали друг друга: а что он действительно хотел сказать? И понять этого не могли. Это было ни с кем не проговорено, не обсуждено. Чистая и, как часто бывало у Ельцина, нелепая импровизация.

Это позерство как в трезвом, так и в нетрезвом состоянии составляло бо́льшую часть его политической натуры. Схожая история произошла во время встречи в Красноярске с японским премьером Рютаро Хасимото — «другом Рю», как называл его Ельцин. Была весна 1998 года. После приятного застолья Ельцин на озере под Красноярском обещал Хасимото «проработать» вопрос о Курильских островах и поручил это принимавшим участие во встрече Ястржембскому и Немцову. Хасимото это воспринял как сигнал того, что Россия согласна на передачу островов.

Это был период, когда Ельцин находился под угрозой импичмента. Страна шла к дефолту. Ситуация была исключительно сложная. Такое решение, скорее всего, не было бы утверждено Госдумой и Советом Федерации. Многие депутаты, да и сенаторы были в оппозиции к Ельцину. Более того, на передачу территории требовалось согласие того региона, к которому относились острова. А Приморье тогда возглавлял Евгений Наздратенко, откровенный противник ельцинской политики. Было трудно предположить, чтобы регион под его руководством дал бы согласие на передачу островов.

Тем не менее Хасимото вышел с переговоров «тет-а-тет» очень воодушевленным. Мол, Ельцин сказал ему: «Пора решать эту проблему!». Как потом объясняли помощники Ельцина, никаких островов он на деле передавать не собирался. Но многое — слишком многое — Ельцин делал ради того, чтобы произвести эффект, понравиться, впечатлить. Никакой пользы, однако, от этого не было, скорее, вред. Ельцин ставил себя и свою страну в неловкое положение.

К середине 1990-х годов у Ельцина возникло ощущение, что Запад начинает его ставить в невыгодные условия. И он попытался внести коррективы в свою политику.

В 1995 году Ельцин собрался выступать на 50-й, юбилейной сессии ООН. Перед поездкой по поручению президента его помощник Дмитрий Рюриков собрал пятерых экспертов по внешней политике, в том числе автора этих строк, на встречу с президентом с целью обсудить главные темы и тезисы, с которыми он собирался выходить на эту высокую трибуну.

Дело было в начале сентября 95-го. Ельцин был тогда в хороший форме — собранный, подтянутый, в хорошем костюме, с красивой прической.

Помню его слова: «Мы должны продемонстрировать на этой сессии, что Россия уже не та! Не та Россия, которая была в 1991-м, в 1992 году, когда нам было так тяжело, что нами можно помыкать. Мы уже другие!»

До этого у Ельцина таких ноток почти не было. Тогда же, в 1995-м, на одном из своих официальных выступлений он заявил о «красных линиях»: мол, есть «красные линии», через которые мы не позволим Западу перейти. Это касалось планов по расширению НАТО и тоже отражало недовольство Ельцина тем, как выстраивались отношения Москвы с Западом.

Таким образом, когда Ельцин назначал Примакова, он искал фигуру, которая могла бы начать проводить твердую внешнюю политику. И дать понять Западу, что Россия не будет столь уступчивой, как прежде. Это не означало перехода ни к конфронтации, ни к курсу на серьезное противопоставление России Западу. Речь шла о том, чтобы и на уровне дипломатии, и риторики, и действий в ООН продемонстрировать, что мы перестаем играть в откровенные поддавки и что с Россией пора начинать считаться.