Харитонов никогда не питал радостных чувств к классической музыке. Он любил бодрые песни, слушая которые можно было легко нарисовать собственное будущее. Вся же остальная музыка, которая не сопровождалась словесными пояснениями или же утверждениями, была для него непонятна. Исключение составляли только танцевальные мелодии, но в них не было ничего серьезного, а стало быть, и задумываться о значении и смысле этих мелодий не стоило. И вот здесь вдруг, присев в непонятном месте, ощутил Харитонов в себе какую-то нервную дрожь и понял, что это дрожит в нем тот самый первый шквальный аккорд оркестра, после которого так независимо и мелодично зазвучала скрипка. И дрожь, возникшая в нем от того аккорда, не вызывала сопротивления разума или кожи. Была она странного свойства и существовала как бы отдельно от человека, так, что в конце концов Харитонову стало ее жаль – может, и не ее, но пробужденная аккордом жалость стала нарастать и заполнять собою настроение человека, и уже не осталось в человеке конкретной жалости к исчезнувшему аккорду или чему-либо еще, а была единая жалость ко всему, включая себя и весь мир.

Харитонов закрыл глаза и оставил свои мысли на потом: думать под такую музыку оказалось невозможно. Она, как проворный кинематограф, проносила перед закрытыми глазами Харитонова картинки его детства и оборванной на полуслове юности. Сквозь закрытые глаза он видел отца, вернувшегося с рыбалки, в грязных высоких сапогах зашедшего прямо в комнату с двухкилограммовым лещом в руках. Рассердившаяся мать вытолкала отца в коридор, а потом, стоя на коленях, долго терла тряпкой пол, на котором наследил отец.

…По зимнему льду Лачи на санях он спешил в село Ноколы, особняком стоящее на другом берегу озера, чтобы там чего-нибудь выменять на восемь брикетов коричневого мыла, привезенного дядей из самой Москвы. Да, обмен тогда оказался удачным – назад он возвращался с тремя крепкими вениками, большим куском сала и бутылью клюквенной настойки. Жизнь была интересна своими странностями, тем, к примеру, что в Каргополе можно было до блеска отмыться и попариться в бане, но чтоб каждый день сытым ходить – не получалось, а в Ноколах и Труфаново – наоборот: мыться негде и нечем, а еды – живот переварить не успевает…

Потом был праздник, и они с Грицаком разукрашивали пароход «Никитин» лозунгами и просто цветными лоскутами. Возились целый день, а наутро с рассветом примчались на пристань, и капитан, привыкший приходить на пароход первым, слегка растерялся, потому как хотел сразу и хвалить, и ругать их. Может именно из-за этих взаимоисключающих желаний он просто по-мужски пожал им руки, поздравил с праздником и пожелал дожить до всемирного счастья, до той поры, когда во всем мире, и даже в далекой Африке, не останется обездоленных и эксплуатируемых. Потом на пристани собирались музыканты. Собирались долго, часа полтора. А когда собрались, то все поднялись на корму парохода и принялись разыгрываться. Вдоль берега к тому времени уже прогуливались горожане. Капитан, спросив у дирижера, все ли в сборе, дал команду отчаливать, и до самого вечера вдоль берегов озера Лачи кругами плавал пароход «Никитин», на борту которого бравурно шумел городской оркестр, распространяя праздничную музыку и такое же настроение на близлежащие села и хутора. А вечером, когда уже причалили, начальник городского ОРСа бесплатно накормил музыкантов и на площадке для гуляний, что находилась между тремя старинными соборами и берегом озера, произнес речь, в конце которой пожелал пролетариям всех стран соединиться. Потом были танцы под музыку того же оркестра. А на следующее утро, когда все проснулись и вышли на улицы, – праздника уже не было, город был грязным, и к полудню зарядил мелкий осенний дождь…

Да, было очень жаль это полузабытое прошлое, но уже и первый аккорд оркестра растворился в воздухе тайги, уже и он стал частью прошлого, а скрипка все еще звучала, время от времени поддерживаемая другими инструментами, и мелодия ее не вызывала дрожи, она была нежной и сонной, гладящей Харитонова по голове, как много лет назад гладила его перед сном мать.

– Кто?! – донесся до Харитонова резкий окрик со стороны оркестра. – Кто сфальшивил?! Я спрашиваю!

Музыканты отпустили музыку, и окрестная тайга притихла.

Харитонов протер глаза.

– Я последний раз спрашиваю! – снова резким фальцетом прозвучал голос дирижера.

Музыкант с тромбоном в руке сделал шаг вперед.

– Кантор, сколько раз ты сфальшивил за последние три дня? – жестко прозвучал требовательный голос человека в тельняшке.

– Пять раз… – опустив голову, признался худолицый тромбонист.

– Тебе понятно?! – зло улыбаясь, прищурил глаза в сторону музыканта человек в тельняшке.

– Но у меня же была благодарность, – залепетал Кантор.

– Я ее аннулировал. В полночь заступишь на музвахту, и если я проснусь до рассвета и не услышу твоего тромбона – пеняй на себя!

Дирижер нервно переминался с ноги на ногу, искоса поглядывая на стоящего рядом человека в тельняшке, пока тот, поймав косые взгляды дирижера, не кивнул ему: мол, продолжай.

– От третьей цифры! – взмахнул руками дирижер, и вновь зазвучала музыка.

Харитонов еще разок пристально осмотрел собравшихся на помосте людей и, не увидев в их распоряжении никакого оружия, успокоился, встал на ноги и запросто зашагал к ним.

Когда до помоста оставалось шагов двадцать, сфальшивила скрипка, а следом за ней сбились с толку и остальные инструменты. Музыканты прервали игру, с удивлением на лицах рассматривая приближающегося к ним Харитонова. Даже дирижер и человек в тельняшке застыли, не сводя с него глаз.

Харитонов, подойдя поближе, остановился. В глазах у нескольких музыкантов заметил слезы. А от их взглядов было как-то не по себе: так могли смотреть на мессию, на вождя, но не на младшего матроса.

Напряженная пауза длилась недолго. Человек в тельняшке подошел к Харитонову, протянул руку.

– Как же вы нашли нас?! – радостно спросил он.

Харитонов почесал в раздумье свою рыжую бороду.

– Да… я вас не искал… – запинаясь, признался он, – хотя, может, и искал…

Складно говорить не получалось, и Харитонов замолчал.

– Разрешите представиться, – снова заговорил человек в тельняшке. – Первый помощник дирижера по политчасти, бывший осужденный капитан первого ранга Пабловский, не политический.

– Младший матрос Харитонов.

– Матрос?! – обрадовался Пабловский. – Вот так встреча! Никогда не думал, что встречу здесь матроса. Так вас сюда никто не посылал?!

– Не… случайно вышел, – признался Харитонов. – Но я вижу, вы – наши!

– Мы – наши! – кивнул Пабловский.

– А вы не знаете случайно: война кончилась? – вмешался в разговор дирижер.

– Не перебивай! – бросил недобрый взгляд на дирижера первый помощник.

Харитонов пожал плечами.

– Самому бы хотелось узнать… А что, сюда сообщения с фронтов не доходят?