И здесь пора вспомнить «икону» румяного диавола, подаренную мальчишке-Пешкову.

— А где же теперь эта вещица? — спросил Алексея Максимовича Сургучев.

— У меня, — ответил Горький, — я никогда не мог с ней расстаться. Даже в Петропавловской крепости портрет вместе со мной был. Все вещи отобрали, а его оставили. Приходите завтра ко мне в кабинет: я вам его покажу.

Горький нанимал небольшую усадебку-цветничок, на которой было построено, на живую нитку, два маленьких дома. В одном он жил сам, а в другом была столовая, кухня и комната для гостей. Кабинетом ему служила большая, во весь этаж, комната, в которую посетители приглашались редко и разве только по особо важным делам. Я подолгу живал у него, но в кабинете был только два раза. Святилище.

На этот раз я был приглашен, и Марья Федоровна, работавшая на машинке у лестницы, сначала было воспрепятствовала моему восхождению, но когда узнала о приглашении — пропустила.

Большая комната; продолговатое окно с зеркальным стеклом на море. Библиотека. Витрина с редкостями, которые Горький собирает для нижегородского музея. Стол — алтарь.

Я пришел в полдень, перед завтраком. Горький работал с утра, лицо у него было утомленное, глаза помутневшие, «выдоенные». Он знал, что я пришел смотреть диавола, и показывал мне его, видимо, не с легким сердцем.

Диавол был запрятан между книгами, но Горький четко знал его место и достал дощечку моментально. И он, и я — мы оба, неизвестно почему, испытывали какое-то непонятное волнение.

Наконец диавол в моих руках, и я вижу, что человек, писавший его, был человеком талантливым. Что-то было в нем от черта из «Ночи под Рождество», но было что-то и другое, и это «что-то» трудно себе сразу уяснить. Словно в нем была ртуть, и при повороте света он, казалось, то шевелился, то улыбался, то прищуривал глаз. Он с какой-то жадностью, через мои глаза, впитывается в мой мозг, завладев в мозгу каким-то местом, чтобы никогда из него не уйти. И я почувствовал, что тут без святой воды не обойтись и что нужно в первую же свободную минуту сбегать в собор, хоть и католический.

— Нравится? — спросил Горький, неустанно следивший за моими впечатлениями.

— Чрезвычайно, — ответил я.

— Вот тебе и Россиюшка-матушка, обдери мою коровушку. Хотите, подарю?

И тут я почувствовал, что меня будто кипятком обдало.

— Что вы, что вы, Алексей Максимович? — залепетал я. — Лишить вас такой вещи? Ни за что, ни за что, — лепетал я, — да потом, признаться, я его побаиваюсь…

Горький, казалось, добрался до моих сокровенных мыслей, засмеялся и сказал:

— Да, он страшноватый, Черт Иванович.

Горький опять запрятал его между книгами, и мы вышли завтракать. Но мне казалось, что это — не дом, и не крыша, а мост, и что я сижу под мостом и ем не баранье жиго, и что передо мной сидит старая ведьма, притворившаяся красавицей Марьей Федоровной с недобрыми, тонкими, по-жабьи поджатыми губами.

…Я знаю, что многие будут смеяться над моей наивностью, но я все-таки теперь скажу, что путь Горького был страшен: как Христа в пустыне, диавол возвел его на высокую гору и показал ему все царства земные и сказал: «Поклонись!»

И Горький поклонился. И ему, среднему, в общем, писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. У него было все: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь. И этим путем наслаждения он твердой поступью шел к чаше с цикутой, которую приготовил ему опытный аптекарь Ягода. Начальники Чрезвычайной Комиссии не любят фотографироваться, но все-таки однажды я увидел портрет Ягоды. И тут вы, пожалуй, будете менее смеяться. Ягода как две капли воды был похож на диавола, пророчески нарисованного талантливым богомазом»…

Ягода по обвинению в отравлении великого пролетарского писателя и его сына, а также в других преступлениях будет расстрелян в Лубянской тюрьме НКВД. Отдельно от прочих обвиняемых. Документов о месте его захоронения не сохранится… Был человек — и нет его. Впрочем, был ли мальчик? Или это краснощекий демон коммунизма восстал из преисподней, сделал свое дело и сгинул?!

А портрет… Он мог быть вывезен в Лондон приставленной к Горькому Марией Игнатьевной Будберг. А если нет, то хранится в горьковских архивах или музейных запасниках. Знатоки биографии Алексея Максимовича, подтвердите, так ли это?

«Черт с ним! — загремел блондин. — Черт с ним. Машинистки, гей! Он махнул рукой, стена перед глазами Короткова распалась, и тридцать машин на столах, звякнув звоночками, заиграли фокстрот»… Не могу сдержаться в последнее время. Вздрагиваю от этой цитаты из булгаковской «Дьволиады»…

Постоянное чертыхание было характерно и для Маяковского. Причем, не только в обыденной жизни. В поэме «Хорошо!», посвященной Октябрьскому перевороту, рогатый поминается едва ли не через страницу. Поэт неосознанно выразил незримую реальность: бесы как будто действительно толпами вылезли на улицы революционного Петрограда. Георгий Свиридов считал, что М. Булгаков вывел Маяковского в своем знаменитом романе под именем Богохульский. Композитор удивительно тонко чувствовал духовную подоплеку такого творчества: «Это искусство — тесно сращенное с государственной деспотией. Но представители его, однако, держат кукиш в кармане, ибо имеют и другого хозяина (самого главного)» (Свиридов Г. Музыка как судьба, с. 193).

Характерно, что кроме Горького, который произнес вступительное слово, именно Маяковскому было доверено представить писательскую когорту на Втором Всесоюзном съезде Союза воинствующих безбожников летом 1929 года. В заключение своего выступления он сказал: «Товарищи, обычно дореволюционные ихние собрания и съезды кончались призывом «с богом», — сегодня съезд кончится словами «на бога». Вот лозунг сегодняшнего писателя».

Да, даже такому картонному (по выражению Георгия Свиридова) материалисту, как Маяковский, от адских спутников — никуда. И, зная о страшном конце поэта, начинаешь понимать, что слово на букву «ч» в его поэме «Хорошо» не случайно постоянно выскакивает как из табакерки. Оно вырастает из фигуры речи, из эмоционального звука в обозначение реальной свиты несчастного, сочащегося инфернальной злобой, человека.

А знаете, как и когда слово на букву «ч», которого тщательно избегали наши благочестивые предки, широко вошло в русскую речь? Было «экспортировано» из малороссийской языковой среды Гоголем. «Все гоголевские обороты, выражения, — вспоминал В. В. Стасов, — быстро вошли во всеобще употребление. Даже любимые гоголевские восклицания: «чорт возьми», «к чорту», «чорт вас знает» и множество других, вдруг сделались в таком ходу, в каком никогда до тех пор не бывали. Вся молодежь пошла говорить гоголевским языком». Исследователь Владимир Глянц задается вопросом: «Почему именно молодежь кинулась чертыхаться? Разве она не имела того же, что и у старших, языкового инстинкта и навыка? Разумеется, имела. Но против него-то она и восставала, чувствуя, что тут можно более или менее безнаказанно показать кукиш нормативному благочестию и предъявить миру свое «свободомыслие»… Существенно, что после происшедшего с Гоголем в 1840 г. религиозного переворота в его прозе все реже встречается слово «черт»». Да, писатель, столь ярко написавший в своем «Портрете» о проникновении беса в самое вдохновение художника, не мог не понимать, что каждое упоминание нечистого — это его вольный или невольный призыв. Николай Васильевич жаждал иной поддержки. Он даже молитву составил, в которой связал плоды своего творчества с силой Господней…