- "Вера же вместо дел да вменится мне, боже мой, да не взыщеши дел, отнюдь оправдывающих мя!"

Теперь он крестится часто, судорожно, кивает головою, точно бодаясь, голос его взвизгивает и всхлипывает. Позднее, бывая в синагогах, я понял, что дед молился, как еврей.

Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате плавает горячий запах ржаных лепёшек с творогом,- есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив глаза в пол; в окно из сада смотрит весёлое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а дед всё ещё молится, качается, взвизгивает:

- "Погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен!"

Я знаю на память все молитвы утренние и все на сон грядущий,- знаю и напряжённо слежу: не ошибётся ли дед, не пропустит ли хоть слово?

Это случалось крайне редко и всегда возбуждало у меня злорадное чувство.

Кончив молиться, дед говорил мне и бабушке:

- Здравствуйте!

Мы кланялись и наконец садились за стол. Тут я говорил деду:

- А ты сегодня "довлеет" пропустил!

- Врёшь? - беспокойно и недоверчиво спрашивает он.

- Уж пропустил! Надо: "Но та вера моя да довлеет вместо всех", а ты и не сказал "довлеет".

- На ко вот! - восклицает он, виновато мигая глазами.

Потом он чем-нибудь горько отплатит мне за это указание, не пока, видя его смущённым, я торжествую.

Однажды бабушка шутливо сказала:

- А скушно поди-ка богу-то слушать моленье твоё, отец,- всегда ты твердишь одно да всё то же.

- Чего-о это? - зловеще протянул он - Чего ты мычишь?

- Говорю, от своей-то души ни словечка господу не подаришь ты никогда, сколько я ни слышу!

Он побагровел, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как пила на сучке:

- Вон, старая ведьма!

Рассказывая мне о необоримой силе божией, он всегда и прежде всего подчёркивал её жестокость: вот, согрешили люди и - потоплены, ещё согрешили и - сожжены, разрушены города их; вот бог наказал людей голодом и мором, и всегда он - меч над землёю, бич грешникам.

- Всяк, нарушающий непослушанием законы божии, наказан будет горем и погибелью! - постукивая костями тонких пальцев по столу, внушал он.

Мне было трудно поверить в жестокость бога. Я подозревал, что дед нарочно придумывает всё это, чтобы внушить мне страх не пред богом, а пред ним. И я откровенно спрашивал его:

- Это ты говоришь, чтобы я слушался тебя?

А он так же откровенно отвечал:

- Ну, конешно! Ещё бы не слушался ты?!

- А как же бабушка?

- Ты ей, старой дуре, не верь! - строго учил он. - Она смолоду глупа, она безграмотна и безумна. Я вот прикажу ей, чтобы не смела она говорить с тобой про эти великие дела! 0твечай мне: сколько есть чинов ангельских?

Я отвечал и спрашивал:

- А кто такие чиновники?

- Эк тебя мотает! - усмехался он, пряча глаза, и, пожевав губами, объяснял неохотно:

- Это бога не касаемо, чиновники, это - человеческое! Чиновник суть законоед, он законы жрёт.

- Какие законы?

- Законы? Это значит - обычаи,- веселее и охотнее говорил старик, поблескивая умными, колючими глазами. - Живут люди, живут и согласятся: вот эдак - лучше всего, это мы и возьмём себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются, как игру вести, в каком порядке. Ну, вот уговор этот и есть закон!

- А чиновники?

- А чиновник озорнику подобен, придёт и все законы порушит.

- Зачем?

- Ну, этого тебе не понять! - строго нахмурясь, говорит он и снова внушает:

- Надо всеми делами людей - господь! Люди хотят одного, а он другого. Всё человечье - непрочно, дунет господь,- и всё во прах, в пыль!

У меня было много причин интересоваться чиновниками, и я допытывался:

- А вон дядя Яков поёт:

Светлы ангелы - божии чины,

А чиновники - холопи сатаны!

Дед приподнял ладонью бородку, сунул её в рот и закрыл глаза. Щёки у него дрожали. Я понял, что он внутренне смеётся.

- Связать бы вас с Яшкой по ноге да пустить по воде! - сказал он. Песен этих ни ему петь, ни тебе слушать не надобно. Это - кулугурские шутки, раскольниками придумано, еретиками. И, задумавшись, устремив глаза куда-то через меня, он тихонько тянул:

- Эх вы-и...

Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела,- и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.

Иногда дед мечтал:

- Помог бы господь продать домишко этот, хоть с пятьюстами пользы отслужил бы я молебен Николе Угоднику!

Бабушка, посмеиваясь, говорила мне:

- Так ему, старому дураку, Никола и станет дома продавать,- нет у него, Николы-батюшки, никакого дела лучше-то!

У меня долго хранились дедовы святцы, с разными надписями его рукою, в них, между прочим, против дня Иоакима и Анны было написано рыжими чернилами и прямыми буквами: "Избавили от беды, милостивци".

Я помню эту "беду": заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донёс на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.

Перед ужином он читал со мною Псалтырь, часослов или тяжёлую книгу Ефрема Сирина, а поужинав, снова становился на молитву, и в тишине вечерней долго звучали унылые, покаянные слова:

-"Что ти принесу или что ти воздам, великодаровитый бессмертный царю... И соблюди нас от всякого мечтания... Господи, покрый мя от человек некоторых... Даждь ми слёзы и память смертную..." А бабушка нередко говаривала:

- Ой, как сёдни устала я! Уж, видно, не помолясь лягу...

Дед водил меня в церковь: по субботам - ко всенощной, по праздникам к поздней обедне. Я и во храме разделял, когда какому богу молятся: всё, что читают священник и дьячок,- это дедову богу, а певчие поют всегда бабушкину.