Она продолжала шептать:

— Мы никогда не будем с вами, Ненни, жить под одной кровлей и называть друг друга на «ты». В этом чрезмерная простота. Может быть, для этого необходимо пройти какой-либо особенный и сложный путь. Вы согласны со мной?

Он молчал. Она положила руки ему на плечи.

— Мой друг, я не гожусь для роли жены. Я не знаю, может быть, должно существовать то, что зовется женой и матерью. Женщина с широкими бедрами и большим бюстом — похожая на молочную корову и предназначенная родить детей. Я питаю к этой породе отвращение и страх. Мне кажется бессмысленной жестокостью разведение людей. Повторение жалких копий из поколения в поколение[22], когда люди еще не научились брать всех заложенных в них самих и в жизни возможностей. Может быть, этот процесс, как говорится, должен идти параллельно? Я не знаю. Между мною и такими нет ничего общего. Ведь я — то, что называется развратна. Потому что разврат — это любовь ради любви. Так называют люди. Почему я знаю? Вас это пугает, мой друг?

Она чувственно коснулась его лица тоненькими пальцами, и ее дыхание щекотало ему шею. Она рассмеялась долгим, гаснущим в конвульсиях смехом.

— У любви есть свои законы и лабиринты, как у брака и семейного быта. Милый, я бы хотела увлечь вас в эти сады утонченной и нежной ласки[23].

Ее голос делался певучим и ласкающим. Обвивая его шею осторожным объятием, она нашептывала:

— Я бы хотела научить вас больше любить и понимать законы и извилины страсти. О! Иначе я никогда не удержу вас при себе. Вы слишком свежи и девственны. Вы не знаете, что человеческие дух и тело должны вибрировать, как звук самой искусно выделанной скрипки.

Голос ее был немного жуток. Он шевелил новые желания. Может быть, только преступные, может быть, только изощренные. Целомудренный в ласках, он чувствовал и прежде, как в нем копошится зверь мучительно-острых, еще ни разу не утоленных желаний.

Покорный, он отдался в ее власть.

* * *

…Где-то очень далеко, точно сквозь вату, играя тоненькими колокольчиками, пробили знакомые часы, напоминая о пустынных, заставленных изящной мебелью комнатах, где только в одном маленьком уголке сосредоточилось напряжение их жизни.

Усталый, но не насыщенный, он закутывал ее разгоряченное тело, источавшее сладкий, благоуханный запах и покрытое его поцелуями.

Теперь он знал, что эта женщина была его судьбой. Он одинаково ласкал ее тело, изменчивое в своих движениях и так напоминавшее ее лицо, и ее душу, в которую он погружался, точно она была продолжением этой необыкновенной ночи. Ее слова были похожи на шелест листьев. В полудреме по временам проходили образы, похожие на сон. О, это был не сон, а, скорее, оцепенение. Он видел, что она сидит над ним, поднявши высоко руки к волосам. Она приходила и уходила. Ее тонкие ноги явственно ступали по ковру. Ее тело желтело в голубом рассвете. Но тотчас же он видел над собою в сумраке закрытого и душного алькова ее склоненное лицо, точно медленно отделявшееся от ковра. И он не знал, наступило уже утро или нет, или все это был один обман.

Иногда ему казалось, что уже светло и он видит ее расширенные глаза, с тревогой, заботою и болью смотрящие ему в лицо.

На него излучался их синий свет. Но постепенно все расплывалось в тяжелом и зыбком видении.

Он запомнил ее слова и не знал, были они сказаны во сне или наяву:

— Я боюсь, что ты уйдешь, и все померкнет опять.

Он отвечал долгой улыбкой, которая стыла на лице. Ему хотелось бы также что-нибудь сказать, но он не мог. Пальцы ее были нестерпимо нежны, точно она перебирала ими тончайшие шелковые нити. Они были необычайно развиты и имели свой язык, с успехом заменявший слова. Ему чудилось, что она выходит из узкого мраморного бассейна, выжимая влажные волосы, закрученные пучком на затылке. Она дрожала и просила согреть. И опять он слышал тоскливые, почти рыдающие слова:

— О, я боюсь, что ты уйдешь, и все померкнет.

Пробуждаясь от видений, он продолжает слышать этот голос, охрипший, предутренний, слова которого были уже невнятны его уму.

…Было совсем светло, когда он постепенно очнулся по-настоящему.

Нумми спала, прижавшись тонким профилем к его плечу. Лицо было бледно-серо от утомления, и сон был похож скорее на обморок. Он почувствовал нежность при виде ее спящей головки с закрытыми удлиненными веками глаз и преувеличенно густыми ресницами. Она спала так же глубоко и страстно, как переживала все. Это был экстаз сна с закинутыми над головой руками и поворотом корпуса в три четверти. Она заснула, как ее сразил непобедимый пароксизм беспамятства.

Он поцеловал ее негнущиеся руки и пушисто-неподвижное темя, осторожно встал и задернул звенящий желто-золотистый атлас. Сквозь полуотворенную низенькую дверь возле камина, заставленного японской ширмой с летящими желтыми птицами и розовыми цветами, доносилось мелодичное капанье тонких струек воды. Это напоминало ему волнующие переживания ночи.

Стыдясь себя, своих новых ощущений, испытывая болезненную насыщенность тела, он торопливо и крадучись совершал туалет.

Когда он стоял в передней уже в пальто и шляпе, намереваясь повернуть затвор двери, его окликнул испуганно-сонный голос.

— Как? Вы уже уходите? Только несколько минут… сейчас выйду.

Волнистая синяя портьера зашевелилась, и он увидал, откуда выходил голос. Прозвучал мелодичный звонок. Через минуту появилась прислуга. Девушка, в сером с белым передником на груди, немолодая, с пустыми и ясными желтыми глазами, сказала, точно это было обыкновенно:

— Барыня просит вас остаться откушать кофе.

Ее незнакомый голос наполнил пустоту молчаливых комнат новой интимностью. Мягкие и ловкие пальцы завладели воротом его пальто. Она тихо положила шляпу на подзеркальник и, почти не ступая, вышла. Колышко почувствовал себя по-домашнему.

— Я сейчас, мой друг! — услышал он на этот раз веселый голос Веры.

Он еще не знал, как выйдет на улицу и что будет сегодня делать. Поток, схвативший его однажды, все еще продолжал его нести. Равнодушный, он отдавался на волю событий.

— Я! — вскрикнула Вера, прыгнув к нему из двери в синем халатике. Ее тоненькие ножки в желтых полосатых чулках мелькнули точно у осы.