С этого времени стеснительный Шикеле стал замечать, что его красивые кузины обращают на него внимание, а тетя Михля как-то иначе улыбается ему. Почти так же, как его бедная мама в Погосте.

Раньше, с того момента как он поступил «на место» к богатому дяде, кузины совсем не смотрели в его сторону. Старшая, Гнеся, была вежлива и холодна, а младшая, Генка, встречаясь с ним во дворе или в доме, кривилась. Точно так же она кривилась, когда какой-нибудь бедный парень из ешивы приходил «есть свой день»[114]. Теперь же… Не иначе как дядя Зяма его, бедного племянника, открыто хвалил, хвастался его способностями и искусными расчетами, которые он, Шике, произвел. Значит, недавняя неделя напряженного труда не пропала даром.

Черноволосая Генка перестала кривиться. С испугом, но и с некоторым любопытством она стала постреливать в него карими глазками. Но младшая, Генка, не волновала Шике. Его волновала старшая, Гнеся, со светлыми шелковистыми волосами и длинными ресницами. Гнеся заметила, что Шикеле, двоюродный брат, стесняется ее, и тоже начала стесняться. Она стала исподтишка заглядываться на него, и ее большие серые глаза приветливо лучились. Высокая грудь вздымалась. Впервые Шикеле стал замечать, как идеально чиста сорочка на ее девичьей груди, как красиво подрагивают батистовые оборки над ее сердцем. В дому у своего бедного отца он не видел такого снежно-белого белья ни на матери, ни на сестрах… Этот кусочек батиста на Гнесиной груди под цветастой шелковой блузкой стал для Шикеле символом чего-то прекрасного, какой-то иной, лучшей жизни. Со всей своей застенчивой страстью ухватился Шикеле за этот кусочек чистого батиста и стал, держась за него, выкарабкиваться, как из сырого и липкого подвала, из мрака своей бедной юности.

Зрение, обоняние, слух — все его чувства обострились. Шике вдруг увидел, что его красивая кузина Гнеся выступает как пава; почуял, что от нее пахнет ароматным мылом, которое дядя привозит ей из Нижнего; услышал, что ее голос звучит задумчиво и сладко. Он совсем не такой, этот голос, как у его матери и сестер, которые дома, в Погосте, в бакалейной лавочке выбиваются из сил из-за копеечной выручки.

Однажды утром она прошла мимо него в свободной блузе без кушака и в красных бархатных тапочках с синими помпонами, отчего его сердце потом колотилось целый час, а в кассовой и конторской книгах между строчками и цифрами маячили эти красные тапочки с синими помпонами. Шике стал искать повода, чтобы заговорить с Гнесей, и не мог найти.

Между тем Гнесе тоже хотелось поговорить с Шикеле, с этим способным, хотя и застенчивым невысоким пареньком, расспросить его о Погосте, о его сестрах и отце. Ей вдруг стал интересен ее бедный дядя Пиня из Погоста, отец Шикеле, тот самый, который приезжает к ним каждый год в канун Сукес просить в долг, и заикается, и вытирает глаза какой-то неподрубленной тряпочкой. Что это она вдруг прониклась состраданием к своему бедному дяде-растяпе?

Постепенно Шикеле стал чувствовать себя увереннее. Он же все-таки получает четвертную в месяц, да и Зяминым домочадцам не чужой. Наоборот, дядя хлопает его по плечу и каждую субботу приглашает к обеду. И тетя Михля, когда он работает, спрашивает, не хочет ли он стаканчик чая с молоком. А вечером, когда он приходит в свою комнатку к реб Ехиэлу-хазану, у которого ночует и столуется за десять рублей в месяц, то перед сном думает, о чем и как будет говорить в субботу за обеденным столом у богатого дяди, чтобы Гнеся поняла, что он не просто бухгалтер, изучавший бухгалтерию «по переписке». К примеру, он может в разговоре ввернуть какую-нибудь красивую мысль, вычитанную в русской хрестоматии, например, «ученье — свет, а неученье — тьма» или «не все то золото, что блестит». Нет, вот эта как раз не годится. Дядя Зяма может подумать, что это Шике его имеет в виду… Но вот об образовании, например, что «лучше поздно, чем никогда», эта как раз годится. Или другие столь же глубокие мысли. Он должен как-то завести с нею разговор о том, что ей надо поехать в большой город на курсы, как поступают многие дочери состоятельных родителей. А потом, когда она вернется с дипломом зубного врача… Что потом?.. А что потом?.. Он, Шикеле, ведь тоже в это время не будет сидеть сложа руки.

И, видно, Шикеле из Погоста удалось как-то закинуть подобные слова в красивые, холеные ушки Гнеси и посеять эту мыслишку в ее сердце под снежно-белой батистовой сорочкой, грустно колышущейся на полной груди. Где это случилось? Когда? Во время субботнего обеда или в полутемной комнате, где лежат, поблескивая, груды бобровых воротников и пластин из беличьего меха? Этого никто не знает, зато в Зямином доме известно, что Гнеся вдруг стала настаивать на том, что должна ехать учиться «на зубного» в Варшаву или в Ригу… Она должна, потому что, видите ли, «ученье — свет, а неученье — тьма».

У тети Михли от такой светлой мысли потемнело в глазах. Ей только этого не хватало! Семнадцатилетняя девушка — и совсем одна на чужбине… Михля начала выяснять, кто же внушил ее дочери эту сумасшедшую идею.

Материнский глаз — не шутка! И несколько дней спустя она выследила, как Шикеле, этот застенчивый племянник из Погоста, из-под конторской книги протягивает Гнесе записочку. Передал — и пишет дальше, бесстыдник близорукий. Тетя Михля промолчала. Не хотела, чтобы Зяма узнал и поднял шум. Но ночью она в заднем карманчике Гнесиного платья нащупала записку. Надела очки в серебряной оправе и глянула в бумажку. А записка-то написана по-русски, и тетя Михля не поняла ни слова. Она опять промолчала, а записку вернула на место.

Тетя Михля присматривалась и молчала. Но ее улыбка при встрече с близоруким Шикеле теперь стала улыбочкой. Видно, и замученный работой дядя Зяма где-то что-то заметил, потому что теперь, разговаривая с Шикеле, стал порыкивать. И на субботние обеды больше его не приглашал. Однажды в субботу после гавдолы, когда дядя Зяма и его племянник сидели и писали письмо некоему купцу, чтобы тот подождал с партией необработанных мехов, потому что в течение месяца дядя Зяма не сможет отгрузить товар, Шикеле заметил, что дядя отчего-то хмурит лоб и что его узкие глазки блуждают от него к Гнесе и от Гнеси к нему. И Шикеле стало немного не по себе. От страха и от великой преданности своему строгому дяде племянник отложил перо и начал старательно чесать левую ладонь.

— Ой, — сказал он, — дядя! Вот увидите… Скоро вы получите много денег. У меня чешется рука!

Вместо того чтобы благодарно улыбнуться, как того ожидал Шикеле, дядя ответил холодно и строго:

— Когда у меня чешется рука, это к деньгам у меня, а когда у тебя чешется рука — это к чесотке у тебя! Пиши!

Кузина Гнеся, услышав такую речь, поднялась и уставилась на отца ясными серыми глазами:

— Папа!

«Папа!» — больше она, кажется, ничего не сказала. Но для Шикеле это слово прозвучало прекрасным напевом капеллы, который врывается в душную комнату сквозь внезапно распахнувшееся окно. А дяде Зяме… Дяде Зяме это «Папа!» так и резануло по сердцу.