Он поехал на восток к Брейволлу.

Не отдавая себя отчета, она зажала уши руками.

Сразу за этим во двор вышел Ингеманн. Он стоял в темно-синем комбинезоне, почерневшем на груди от машинного масла, и выглядел ошарашенным. Сначала он подошел к столбу с выключателем и остановился, а сирена выла прямо у него над головой. Альма хотела крикнуть, чтобы он отошел, чтобы его не оглушило. Он простоял так с полминуты, потом развернулся и пошел в дом. Его не было несколько секунд, потом он вышел в пожарной форме, подошел к столбу и выключил сирену. Резким, скорее даже грубым движением. Небо будто обрушилось на землю, и все затихло.

7

Мне было девятнадцать, я уехал из дома и собирался стать самим собой. Я собирался учиться юриспруденции в почтенных зданиях университета в центре Осло и переходить площадь, на которой стоят памятники профессорам П. А. Мунку и А. М. Швейгорю, переходить, смотря вперед неколебимо и крайне по-ученому, я собирался начать свою настоящую жизнь, собирался стать студентом и интеллектуалом. Перед отъездом я навестил бабушку в Хейволлене и получил разрешение одолжить одно из дедушкиных пальто, к тому же я разжился парой очков, хотя, строго говоря, они мне были не особо нужны. Пальто и очки я и подумать не мог надеть дома, просто немыслимо, но в столице все было по-другому. Там я мог расхаживать в очках и в дедушкином старом пальто, и никто не обратил бы на это внимания. Пальто дедушка почти не носил, а мне оно было в самый раз. Я обычно гулял один по вечерам и ощущал удивительный комфорт во всем теле. Я торопливо поднимался по тихой улочке Швенсенс-гате, где снимал маленькую комнату, и продолжал путь к холму Санкт-Хансхауген. Я засовывал руки глубоко в карманы, гладкие изнутри и куда более просторные, чем могло показаться. Чувствовал, как хорошо сидит пальто на плечах и как мне в нем приятно. И вообще, как хорошо складывается жизнь, несмотря ни на что, как все само собой встает на место. Я переходил улицу Уллеволсвейен и продолжал подниматься по узким дорожкам, петлявшим среди высоких нагих деревьев. Я переходил площадь перед открытой сценой, похожей на пустую, разверзшуюся пасть, проходил мимо скульптуры с четырьмя музыкантами и, наконец, взбирался по крутым ступенькам на самую вершину, где останавливался рядом со старой пожарной башней и смотрел на город. Он лежал у моих ног и сверкал вечерними огнями. Я видел темный фьорд, с одной стороны на склоне светился трамплин Холменколлен, а с другой я видел розоватый дым, тянувшийся из трубы мусороперерабатывающего завода в районе Экерн. Я был так далеко от дома. Но что-то во мне говорило: это твой город. Здесь ты останешься. Здесь ты будешь жить много лет, здесь станешь самим собой. И в эти минуты, стоя в дедушкином пальто, засунув руки глубоко в карманы, я чувствовал, что счастлив.

Однажды вечером зазвонил телефон.

— Это я, — сказал папа. Так начинались все наши телефонные разговоры. Кто-то из нас первым произносил: «Это я».

И тут началось.

В последнее время он неважно себя чувствует, начал папа. Был у врача в Нуделанне, и там взяли какие-то анализы. Оттуда его отправили на рентген в больницу Кристиансанна. Оказалось, что легкие полны жидкости. В спешке его отвезли в приемный покой, оттуда покатили в помещение, где положили на бок, а в спину воткнули дренажную трубку. И так сначала одно, а потом второе легкое очистили от жидкости. Он лежал и смотрел, как прозрачные пакеты медленно наполнялись чем-то похожим на кровь, только светлее, с маленькими белыми частичками. Наконец набралось четыре с половиной литра.

Голос его звучал совершенно обычно. Спокойно. Это же папа. Рассказав свою историю, он спросил о погоде в Осло. Я чувствовал себя как-то странно, будто в тумане, и мне пришлось подойти к окну, отодвинуть занавеску и выглянуть на улицу.

— Кажется, идет снег, — сказал я.

— А здесь ясно, — ответил он.

— Вот как, — сказал я.

— И холодно, — добавил он. — Холодно и ясно.

Вот и все. Это было начало.

Обнаружили затемнение одной почки, правой. Было это в апреле, лед уже сошел. Мне исполнилось двадцать. Затем из него снова выкачали почти литр жидкости. Я не мог понять, как можно дышать с литрами воды в легких, он тоже не понимал, похоже, и врачи тоже. Но все же он дышал.

Он позвонил мне с больничной койки. Был вечер, но все еще светло. Светлый, теплый апрельский вечер с неясным, будто бы грязным воздухом.

— Это я, — сказал он.

И мы говорили минут пять. Спокойный тихий разговор почти ни о чем.

— У тебя скоро экзамены? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Скоро.

Я слышал тихую музыку где-то в глубине. Казалось, она играет внутри телефонной трубки. Очень тихая музыка.

— Как погода? — спросил я и тут же понял, что это его вопрос, не мой, и даже за четыреста километров я покраснел.

— Не знаю, — ответил привычным голосом папа. — Я не могу вставать. Здесь масса шлангов и трубочек. А в Осло?

— Здесь весна, — сказал я.

— Да, — отозвался он. — Мне кажется, здесь тоже весна.

В конце апреля я ненадолго отправился домой. К тому времени он уже вернулся из больницы в Клевеланне. Первое, что меня поразило при встрече, — его увеличившиеся глаза. Он лежал на диване под пледом и смотрел на меня новыми большими глазами, и целый вечер и большую часть следующего дня я привыкал к ним. Казалось, они видят все насквозь и в то же время ничего из увиденного не понимают.

Через несколько дней я повез его на анализы в городскую больницу. Дорога заняла сорок минут, но показалось куда более долгой. Мы ехали через поселок, мимо школы в Лаувланнсмуэне, куда мы с ним оба ходили с промежутком в тридцать лет, мимо дома поселковой администрации в Браннсволле, через Килен, вдоль озера, в котором вода подрагивала и блестела и только у самого берега выглядела темной и спокойной. В машине царило странное, гнетущее настроение, будто каждый из нас побывал в дальнем путешествии в разных краях и накопил столько впечатлений, что не знает, с чего начать, поэтому предпочитает молчать. В конце концов мы приблизились к побережью, и к западу от города можно было разглядеть всю гавань. Море было серым, безжизненным. Никаких кораблей. Я не мог понять, что оно мне напоминает.

Пепел?

Перед входом в больницу стояли курильщики. На всех — спортивные костюмы «Адидас» и «Найк», и всех их пожирает рак. Тем не менее им как-то удалось вырваться на свежий воздух. Каждый держал свою сигарету так, словно в любой момент кто-то мог подойти и вырвать ее, на нас они посмотрели большими испуганными глазами. Пока мы шли, налетел ветер, я уловил запах дыма, и тут только до меня дошло, что у всех были одинаково большие глаза, такие же как у папы.

Я сидел на стуле в коридоре и ждал.

Когда папа вернулся, я понял — что-то случилось. Лицо напряженное, взгляд странный, будто он долго кричал или смеялся. Но он ничего не сказал.

— Все прошло хорошо? — спросил я.