Лукас наблюдал за ними. Наверно, так же присутствуют в нашем мире и мертвые — они и есть здесь, и их как будто нет, они здесь чужие. Возможно, они проходили, как проходил Лукас, мимо чужих окон, глядя на женщину и портрет женщины.

Он пошел дальше, оставив мужчину, женщину и портрет женщины. Он проходил мимо других домов. В одном окне он заметил высокую резную спинку кресла и зеркало в раме, в котором отражались хрустальные подвески люстры. Он видел, как жена фермера вышла на крыльцо и поплотнее закуталась в шаль. Ему попался опоссум, который тоже шел по дороге. Опоссум шел в одну с ним сторону торопливой сутулой походкой, ничего не боясь, как обычный попутчик, потом шагов через пятьдесят свернул с дороги, застыв на мгновение, чтобы показать Лукасу на прощанье бледную и четкую линию хвоста.

Лукас дошел до Пятьдесят девятой улицы и остановился у ворот Центрального парка. Он слыхал про парк, но никогда раньше здесь не был. За невысокой каменной оградой были деревья, чернота и звуки, которые производили деревья. Он помедлил у ворот, потом робко, как будто вторгался в частное владение, вошел.

У ворот парк неясно освещали фонари Пятьдесят девятой улицы, но дальше начиналась тьма. Здесь, у входа, были трава и стволы деревьев — невысоких, совсем недавно посаженых. Это могли бы быть люди, которые превратились в деревья и вздымали вверх свои деревянные руки, покрытые листьями, пробившимися из застывшей измененной плоти. Чуть в отдалении ярко-зеленая трава становилась темно-нефритовой, а стволы деревьев — оловянными, потом стальными, а еще дальше — черными. За нефритово-черной травой и черными деревьями наступала беспросветная тьма, как будто вход в парк был полоской леса, окружавшей озеро черноты, которое полнилось шелестом листьев и другим, не имеющим названия, но неумолчным тихим звуком — должно быть, это были насекомые или что-то еще. Там, где кончался видимый глазу лес, начиналась область звучной и беспредельной настороженности.

Лукас подумал, не тут ли обитают мертвые — мертвые, которых не забрали себе машины. Тут была и трава, были и деревья. Тут были шелест и напряженная тишина, посторонние миру живых с его огнями и музыкой, его ломящимися от товаров витринами. Лукас собрался с духом и шагнул вперед, словно нырнул в воду, не зная, насколько та холодна и глубока, не зная, нет ли в ней рыб и других водяных тварей, которых не назовешь рыбами, но они стремительны и у них есть глаза и зубы. Он никогда еще не видел подобной тьмы — ни у себя в комнате с погашенной лампой, ни даже когда закрывал глаза.

Войдя в парк, Лукас понял, что там не так темно, как представлялось снаружи. Чернота оказалась не такой уж беспросветной. Трава под ногами была непроницаемо и равномерно черной; деревья были черными, но не совсем — их силуэты явственно выделялись на фоне черноты. Он словно нес с собой слабый источник света, свечу собственных своих зрения и слуха, своего человеческого присутствия.

Что-то там было, между деревьями. Оно сгущалось с каждым его шагом.

В конце концов Лукас вышел к каменной балюстраде, по обеим сторонам от нее вниз спускалась широкая закругленная лестница. Он сошел по ней. Там, в центре ровной площадки, высилась громадная фигура. Она широко распростерла тронутые лунным сиянием крылья. Ее лицо смотрело вниз, на Лукаса. Казалось, он наткнулся на мстительную матерь парка, существо, которое ждало, смотрело и слушало, из снов которого был соткан весь парк и которому не нравилось, что его сон потревожили. Лукас задрожал. Он хотел было повернуться и побежать, но подумал, что тогда фигура взмахнет крыльями, взовьется в воздух и схватит его с той же легкостью, с какой терьер хватает крысу.

Мгновение спустя он осознал, что это статуя, всего лишь статуя. Он подошел ближе. Это был каменный ангел, стоящий на пьедестале над огромным каменным бассейном. Лукас увидел, что ангел строг и задумчив, что у него пустой и скорбный взгляд, что он отвернулся от небес и уставился в землю.

Лукас поднял глаза. Там, позади руки ангела, светились звезды.

Он достиг самого сердца парка и того, что охранял ангел, того, что тот хотел ему показать и на поиски чего отправил его Уолт, — звезд. Скоро он сообразил, что здесь, вдали от собственно города, городская мгла рассеивалась и становились видны звезды. Глядя на небо, он так запрокинул голову, что чуть было не потерял равновесия. На фоне черноты ярко мерцали звезды. Их были тысячи и тысячи.

Некоторые он знал по карте в классной комнате — вон Пегас, вон Орион. А вон там виднелись настолько неясно, что он не был уверен, они ли это, но подумал, что это они и есть — Плеяды, семь мелких звезд, фосфоресцирующий кружок на небе.

Какое-то время он стоял и смотрел. Раньше он и представить себе не мог такого осененного звездами покоя. Может, так вот оно и было на ферме в Дингле? Он не мог этого знать, потому что та ферма была в прошлом; она перестала существовать еще до его рождения. По родительским рассказам он знал ее как место, где передохли все куры и перестал родиться картофель. В представлении его матери рай — это был Дингл, в котором никто не голодает. Он задумался, так ли выглядит Дингл в звездную ночь. Если так, то понятна ее вера, что туда переселяются мертвые.

Его охватило волнение, кровь застучала в висках. Он ощутил дуновение, волну, распознавшую его, но не любившую и не ненавидевшую. Он почувствовал знакомый подъем, внутреннее движение, щемящее и полное страха, известное ему лучше, чем что бы то ни было на свете. Вокруг него сгущалась готовая дать ответы субстанция, порождаемая деревьями и звездами.

Он стоял, неотрывно глядя на созвездия. Сюда его послал Уолт, и здесь он понял. Решил, что понял. Это и был его рай. Не Бродвей и не лошадка на колесиках. А трава, и тишина, и звездное небо. Его рай — то, о чем из вечера в вечер говорила ему книга. После смерти он покинет ущербное тело и превратится в траву. И останется здесь навсегда. Превращения не стоит бояться — оно тоже будет частью его. То, что он принимал раньше за пустоту внутри, за отсутствие души, было лишь щемящим стремлением к этому превращению.

Дома родители по-прежнему находились у себя за дверью. Лукас не стал к ним заглядывать. Он решил не тревожить их. Отдохнув, они могли снова прийти в себя.

Он пошел к себе и открыл книгу.

Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?

И во что обратились теперь дети и женщины?

Они живы, и им хорошо,

И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,

А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.

Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.

Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.

Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше.

Лукас лежал в кровати — святая Бригитта над головой, Эмили по ту сторону двора-колодца жевала что-то у себя за шторами. Он спал. Если ему что-то и снилось, то, проснувшись, он все забыл.

Из комнаты родителей, как и раньше, не доносилось ни звука. Он подумал, что будет лучше уйти. Он больше ничем не мог им помочь. Помочь он мог только Кэтрин.