Я спустился, окунувшись в различные запахи, ароматы сладкие, цветочные, мускуса, амбры, туберозы, пачулей, так что на последней ступеньке я уже поплыл.

«Нора» представляла собой широкую танцевальную зону, круглую площадку, вокруг которой стояли столы и стулья, означавшие выпивку и передышку. Низкие лампы с абажурами из жемчужно-серой ткани пропускали редкий розовый, приглушенный свет, дальнюю стену занимала длинная барная стойка, украшенная рядом багровых неоновых ламп, чьи развратные сполохи в сочетании с бутылями крепких алкогольных напитков придавали всему более эротичный, даже агрессивный характер. Чувственные изгибы морских раковин с воткнутыми коричневыми свечами добавляли еще один намек.

В углублении справа с чопорной автоматической твердостью играл свои шлягеры оркестр — группа из пяти музыкантов неопределенного возраста, одетых в темные рубашки и брюки, с пергаментной кожей мумий и крашеными волосами.

Мой приход не остался незамеченным. Пять десятков нарядных, накрашенных, причесанных женщин в бальных платьях стали хлопать ресницами, рассматривая меня. Все они наверняка появились на свет в промежутке между рождением моей бабушки и матери.

Эта наблюдение помогло мне снять напряжение.

Невольно я почувствовал нежность к этим женщинам, чей жизненный путь клонился к закату. Я воображал их в обществе детей, внуков, с покойными мужьями, хворыми или капризными, я видел их, проведших скучную жизнь, хрупкими, жалкими, но задорными, и вдруг меня охватила жалость.

— Откуда ты, прекрасный незнакомец?

Раскрашенная карлица не мешкая взяла меня в оборот.

— Из Багдада.

— Вот и славно, меня зовут Шехеразада. Пошли, угощу тебя шербетом с чаем.

Она, как трофей, отвела меня к своему столику. Старая белобрысая кукла, с трудом утягивавшая под сари болезненную избыточность тела, вскормленного лукумом и медом, ворчливо прокомментировала:

— Вечно уродины смелее всех.

С этого мига каждый вечер я проводил в «Норе» приятные часы. Хотя я танцевал мало — и плохо, — посетительницы оспаривали мое общество друг у друга. В отличие от других жиголо, лучше игравших свою роль, — жгучие взоры, красивые жесты, выигрышные позы, изысканные комплименты, — меня ценили за природную покладистость, за доброту, за бережную память о каждой беседе, за то, что наверняка был единственным мужчиной, не старавшимся улыбаться. На самом деле я с удовольствием возвращался в общество своих старых приятельниц.

Редкая из них хотела больше, чем я предлагал. В сумраке «Норы», после многочасовой подготовки, в ходе которой они тщательно взбивали прически, увешивали шеи бусами, красили лица румянами, утягивали животы корсетами, потом надевали тесные платья, выпячивающие что положено, они понимали, что создают иллюзию, и, спускаясь в дансинг, проникали в театр, где все было фальшиво: они сами, и я, и танцоры, и наш флирт, и гламур, и скользящие шаги по танцполу, — они становились актрисами, они играли себя, свою красоту, гибкость, молодость. Ни одна не рискнула бы по глупости сорвать спектакль, обнажив свое тело.

Бубакар радовался: я приносил в сквот мелочь. Что до моих африканских друзей, то они жили невероятно трудно, так как боялись покинуть квартиру с высокими лепными потолками; избегая облав полиции, они отсиживались за обшарпанными панелями красного дерева, остатками паркета, кучами мусора. Те смельчаки, кто решался на вылазку, если их не прогоняли в шею («грязные негры!»), попадали в кабалу к безжалостным хозяевам, не признававшим за ними ни права на отдых, ни права на приличную зарплату, ни на протест — никаких прав, кроме права помалкивать. К тому добавлялось препятствие, созданное ими самими: они отказывались учить арабский язык, ибо это означало бы, что они согласны остаться в Египте. Поэтому Буба вынужден был сортировать мусор, что едва обеспечивало ему скудное пропитание.

Иногда ночью, выпив по банке пива, африканцы рассказывали мне про «начало». Началом у нас назывался рассказ, прерываемый приступами кашля, в котором объяснялось, почему каждый в конце концов оказался здесь. Их «начала» приводили меня в ужас. В сравнении с ними мое детство в Ираке, мои утраты, наша нищета, хаос, от которого я бежал, казались детской сказкой, индийским фильмом. Я слушал их, и передо мной вставали боевики Тейлора в новой Либерии, убивающие женщин и девушек, прежде изнасиловав их, отрубающие затем ударами мачете руки и ноги старейшинам, потом добивающие юношей из «Калашниковых». Один Буба молчал, застывший, непроницаемый, так что я так и не узнал, что стало причиной отсутствия у него половины зубов: пережитое насилие или же недостаточный уход.

По контрасту «Нора» предоставляла мне шаткий, но дружественный приют. Очень быстро я сообразил, что надо стараться исключать эти страшные истории из болтовни с египтянками. Впрочем, не было нужды поддерживать беседу, достаточно было слушать и время от времени говорить с ними про них.

Однажды в субботу, станцевав два раза подряд мамбо и три — ча-ча-ча, я уединился в темном углу между баром и мужским туалетом, снял ботинки и стал массировать ноги.

Рядом со мной раздался голос:

— Да уж, сынок, не думал я увидеть тебя в подобном притоне…

— Ну наконец-то, папа. Где ты был?

— Мне нельзя отвечать на такие вопросы.

— Как приятно видеть тебя после стольких недель! Ничего, что ты попал со мной сюда?

— Отнюдь, это меня забавляет… Хоть раз ты привел меня в забавное место! Мне никогда при жизни не случалось бывать в таких местах.

— Это точно! В Ираке такого не было.

— Как знать… Зарабатываешь помаленьку?

— Так себе. Как работаю, так и зарабатываю. Иногда дают на чай.

— Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей…

— Нет, папа, хватит речей, хватит нравоучений. Я здесь не делаю ничего плохого.

— Нет, плохого ты не делаешь, ты вообще ничего не делаешь. Ни-че-го. Нельзя ругать тебя за то, что ты делаешь, можно просто пожалеть о том, что не делается.

— Моя судьба в подвешенном состоянии, папа, я жду приема в Бюро ООН, а до того надо же мне что-то есть? И потом, я посылаю деньги маме в Багдад.

— Это правда…

Облокотившись о барную стойку, папа, хотя и невидимый для женщин, невольно принимал гордый вид и залихватски поглаживал усы.

— Ой, смотри, вон та толстуха с оранжевыми волосами. Она тебе не напоминает мадам Узабекир? Невероятно! Ты не можешь подойти спросить у нее, не родственница ли она им? Я припоминаю, что у мадам Узабекир была сводная сестра в Египте. Сходи узнай.

— Да что я, по-твоему, ей скажу? Призраку моего отца показалось, что вы напоминаете мадам Узабекир?

— Ну да, просто копия!

— Папа, она подумает, что я либо сумасшедший, либо клею ее.

— Ну не съест же она тебя.

Нравственные сомнения не мешали папе с огромным удовольствием ходить со мной в дансинг. Вспоминая эти месяцы, проведенные в «Норе», я с трудом узнаю себя, я различаю не Саада вчерашнего, не Саада сегодняшнего, а какое-то промежуточное существо, никак не связанное с моими целями, не чувствительное к прелестям матрон, которых я приглашал на танец, вежливое, аккуратное, деловитое, — я жил как бы рядом с собой. Раз я решил пройти Каир как остановку на пути в Лондон, то проживу свою жизнь в Каире именно так. Единственно важным делом была встреча в ООН.