Датский посол в Петербурге Ханс Георг Вестфален в записке королю, написанной между 1730 и 1733 годами, утверждал, что при жизни Екатерины был составлен Бассевичем и Штамбке только немецкий текст завещания. Но Екатерина скончалась, прежде чем его успели перевести; Елизавета подписывала текст уже после смерти матери, но «с великой радостью в сердце после того, как прочла статью, разрешавшую ей выйти замуж за князя-епископа Любека». Это дало Вестфалену основание назвать этот документ «величайшим подлогом». Однако он не сообщал, что именно подписала Елизавета. По данным же шведского посла барона Германа фон Цедеркрейца, завещание не успели перевести на русский язык; был составлен некий «экстракт», или «извлечение», подписанный Елизаветой. О том, что цесаревна подписывала «набросок завещания», знал также французский резидент Жан Маньян; но он полагал, что «правильный» немецкий текст был написан уже позднее. Скорее всего, дошедший до нас как «подлинник» завещания и является именно этим торопливо составленным «экстрактом». Очевидно, так считала и сама Елизавета, если при восшествии на престол всё-таки пыталась найти подлинное («немецкое»?) завещание матери, а не тот небрежно составленный текст, который когда-то сама же подписала под давлением Меншикова.

Вопрос также в том, насколько «тестамент» (в немецком или русском вариантах) соответствовал последней воле умиравшей императрицы. В последний момент она как будто пыталась воспротивиться воле Меншикова и не делать наследником внука Петра I. Маньяну было известно, что «за несколько дней до смерти царица самым положительным образом объявила Меншикову, что желает, чтобы ей наследовала на престоле цесаревна Елизавета». Сам светлейший князь уже после всех описываемых событий откровенно сообщил датскому послу, что Екатерина накануне смерти хотела передать престол дочерям, поскольку «её сознание в это время было не совсем ясным».

При этом завещание Екатерины I не публиковалось и осталось неизвестным большинству подданных. Зато за границей — в Дании, Австрии, Швеции — появились копии завещания Екатерины. Русский посол в Вене Людвик Казимир Ланчинский по этому поводу безуспешно объяснялся сначала с министрами, а затем с «газетирами», которые упорно отказывались раскрывать свои источники информации, но согласились опубликовать опровержение. По мнению Коллегии иностранных дел, «утечка» произошла от голштинских министров и именно с их подачи сначала в Вене, а затем в Стокгольме появился такой документ с «пассажами, которые шведской форме правления противны». Российскому внешнеполитическому ведомству ничего не оставалось как признать эту публикацию подложной, хотя её текст был как раз исправнее отечественного «подлинника». В экземпляре, доставленном из Швеции русскими дипломатами и также состоявшем из шестнадцати параграфов, нет ошибок, присущих русскому «подлиннику»: проставлен возраст совершеннолетия императора (16 лет); имеется в наличии 12-й параграф о браке императора с дочерью Меншикова. Видимо, с одной из этих публикаций и был знаком автор имевшегося у самозванки «акта».

Таким образом, даже этот, хорошо известный документ появился на свет при странных обстоятельствах, отнюдь не способствовавших укреплению легитимных прав наследников Петра Великого — добавим, при отсутствии не только прочных правовых традиций, но даже элементарного порядка в важнейшем вопросе российской государственности. Тем более что и выполнено оно не было. Через несколько дней послушные Меншикову члены Верховного тайного совета посчитали, что «государыням цесаревнам не о важных делах протоколов крепить не надобно»; дочери Петра I, таким образам, были выведены из регентского совета и в его заседаниях больше не участвовали. Соперничающие группировки постепенно переходили от более или менее легальных способов борьбы за власть, хотя бы путём открытых столкновений и споров, к силовому давлению.

Что же касается завещания самого Петра I, то это — уже самая настоящая фальшивка. Как известно, первый российский император скончался, так и не объявив свою волю ни письменно, ни устно. Не исключено, впрочем, что такой документ когда-то имелся. К концу 1723 года Пётр вроде бы решился остановить выбор на своей жене Екатерине. В ноябре был издан манифест о предстоявшей коронации Екатерины (по образцу «православных императоров греческих»), поскольку она «во многих воинских действах, отложа немочь женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала…». Едва ли Пётр заблуждался насчёт государственных способностей супруги; скорее, царь решил предоставить ей особый титул (независимо от брака) и преимущественное право на престол в расчёте на поддержку ближайшего окружения из числа новой знати.

Церемония коронации состоялась в Москве в мае 1724 года. К этим дням восходит записанное много позже свидетельство голштинского министра Бассевича о заявлении, сделанном Петром гостям некоего английского купца, «что он коронует Екатерину для того, чтобы дать ей право на управление государством». (Если верить голштинцу, этот факт, озвученный Феофаном Прокоповичем и канцлером Г. И. Головкиным, стал лишним аргументом в пользу Екатерины в январскую ночь 1725 года, когда решался вопрос о преемнике Петра. Сам Феофан, правда, утверждал, что такое желание царь высказал ещё до Персидского похода 1722–1723 годов.) Французский же посол Кампредон сообщил своему двору: «Весьма и особенно примечательно то, что над царицей совершён был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти царя, своего супруга», — но он же докладывал и о «множестве недовольных», от которых можно ожидать «тайного заговора».

Однако удар был нанесён Петру с той стороны, откуда он, по-видимому, его не ожидал: 8 ноября 1724 года был арестован управляющий канцелярией Екатерины Виллим Моне, а уже 15-го он был казнён — по официальной версии, за злоупотребления и казнокрадство. Современники же считали, что главной причиной была предосудительная связь императрицы с красавцем камергером. Имя императрицы, естественно, не упоминалось на следствии; тем не менее Пётр повёз жену смотреть голову казнённого Монса. Разлад в семье имел и политические последствия. По данным австрийских дипломатов, Пётр велел опечатать драгоценности жены и запретил исполнять её приказания. Согласно свидетельствам капитана Ф. Вильбуа и французского консула С. Виллардо, в это время он уничтожил заготовленный было акт о назначении её наследницей; позднее, в 1729 году, о том же писал датский посол Вестфален. Царица откровенно боялась за своё будущее, хотя и пыталась, как сообщал саксонский посланник Иоганн Лефорт, вернуть расположение мужа и на коленях вымаливала у него прощение. Однако никто из авторов, оставивших свидетельства о смерти императора, не упоминал о каком-либо письменном акте.

Наконец, третьей бумагой самозванки стало столь же мифическое завещание её «матери». «Елизавета Петровна, дщерь моя, будет мне наследовать и управлять с тою же неограниченною властию, с какою я управляла империею Всероссийскою», — гласила эта «духовная». Сочинена она была явно по образцу завещания Екатерины I и почему-то именовала «дочь» императрицы Петровной, хотя сама она своим родителем называла «гетмана казаков» Разумовского, хотя фаворитом Елизаветы был Алексей Григорьевич, а последним гетманом Запорожского войска (1750–1764) — его брат Кирилл. Остальной текст не слишком интересен: речь шла о регентстве (с правом на императорский титул!) голштинского герцога Петра[12] при малолетстве Елизаветы-младшей с обязанностью его воспитывать двоюродную сестру приличным образом; об обязательных отчётах всех гражданских и военных учреждений через каждые три года; о публичных аудиенциях юной государыни, которая получала право лично принимать прошения у подданных, назначать налоги и решать дела, даже изменяя при этом законы. «Всё это, — провозглашалось в документе, — рассматривается в совете дворян (Conseill des Nobles), которых назначит дочь моя Елизавета»; «министры и другие члены совета решают дела по большинству голосов, но не могут приводить их в исполнение до утверждения их императрицею Елизаветою Второй». Надо полагать, что сочинители этого текста не вполне представляли себе сущность самодержавного порядка управления, отнюдь не нуждавшегося в какой-либо санкции на подобные действия.