Хенрика вошла в кабинет, поморщившись при виде экрана: «Что не так? Он сломался?»

Светлая кудряшка упала женщине на лоб, когда она наклонилась к телевизору, поворачивая ручку питания. От помех к тишине.

– Аарон-Клаус, – сейчас, когда Яэль произнесла это имя, оно прозвучало совсем иначе. Словно все его буквы были окаймлены свинцом. Такое ощущение вызывали все ушедшие имена, каждый раз, когда Яэль позволяла себе думать о них: бабушка, мама, Мириам. Тяжелые, тяжелейшие. У всех один вес – вес потери.

– Клаус, – поправила Хенрика. – Никто не должен слышать его настоящего имени. Его могут арестовать и вызвать на допрос.

Яэль уставилась на пустое стекло экрана телевизора. Сейчас в нём отражалась она сама: хрупкая девочка-подросток, светлые хвостики, глаза цвета лишайника – лицо, которое Яэль выбрала для себя так давно, когда Аарон-Клаус нашёл её у реки. С тех пор она ни разу его не изменила.

Но оно казалось чужим. Оно и было чужим (большую часть черт она украла с плаката, призывающего вступить в Союз немецких девушек). Яэль смотрела, как странная девушка в телевизоре открывает рот и говорит:

– Только что Аарон-Клаус выстрелил в фюрера. Только что Аарон-Клаус застрелился.

Нереальные слова. Истина в худшем её проявлении.

* * *

Яэль встала на колени посреди бетонной коробки кабинета. Экран телевизора по-прежнему был тёмным, мёртвым. У её колен была свеча, в руках – спичка, а в сердце – воспоминания.

Ты никогда не должна забывать мёртвых.

Так наказала ей Мириам после смерти матери. Старшая девочка вытянула несколько соломинок из матраса и переплела их, сделав мемориальную свечу. Без воска и без фитиля, но это было неважно. Им всё равно нечем было её зажечь.

На этот раз огонь найти удалось. Яэль провела спичкой по полу – красный реактив на её конце затрепетал, оживая. Оживая, оживая… что-то могло быть живым и гореть. Жар пламени танцевал на кончиках пальцев, когда Яэль подносила его к фитилю. Он поймал огонь. Удержал.

Религия – одна из множества вещей, что ей пришлось оставить в лагере. Мамина молитва об излечении, свеча Мириам, призрачные воспоминания о пасхе… лишь эти кусочки веры своего народа Яэль могла вспомнить. Она даже не знала слов каддиш, заупокойной молитвы. Аарон-Клаус, наверное, их знал. Он был единственным известным Яэль человеком, у которого были похожие числа, похожая кровь. Который мог знать, как попрощаться с самим собой…

Но как зажечь мемориальную свечу, Яэль знала. Она села, скрестив ноги, и смотрела, как пламя танцует в темноте. Маленький и простой огонёк, но он кое-что изменил.

ОН кое-что изменил.

Только эта мысль помогала Яэль чувствовать реальность. Среди слёз Хенрики и проклятий Райнигера. В непростительной тишине телевизора. Аарона-Клауса больше нет, но его смерть была значимой. Он сдержал своё обещание Яэль: шагнул вперёд, изменил всё, убил ублюдка.

И ради этого… ради этого нужно не сдаваться.

Разве нет?

Яэль прижала колени к груди и, пока неотрывно смотрела на пламя, пока слёзы на глазах размывали его огонь, она ответила себе «да».

Так должно быть.

* * *

Вопрос: Как долго может гореть свеча?

Ответ: Пока от неё ничего не останется.

Свеча Аарона-Клауса горела двадцать шесть часов. Пламя уже умирало – сжалось до болезненной голубой каёмки, – когда в штаб-квартиру ворвался Райнигер. Лидер Сопротивления с такой силой захлопнул дверь, что вызвал порыв ветра. Он пронёсся по подвалу пивной, облизывая края сложенных в стопки папок.

Огонёк свечи потух. Поднялся дым, призрачными щупальцами потянувшись к бумажным самолётикам, которые они с Аароном-Клаусом сделали вместе. Но видела это только Яэль. Все остальные – Хенрика и другие германские боевики – смотрели на генерала национал-социалистов, задержав дыхание, ожидая вердикта.

– Он жив, – сказал Райнигер. – Ублюдок выжил.

Никто не проронил ни слова. Яэль не отрывала глаз от дыма, следя, как он поднимается. Растворяется, пока не осталось даже лёгкой дымки. Она знала, что Райнигер говорит не об Аароне-Клаусе.

Когда новость о том, что фюрер жив, достигла общественности, телевидение тоже вернулось к жизни. Экранные пиксели мерцали ярче, чем обычно. Адольф Гитлер – «Рейхссендер» назвали это чудом – смог выжить после трёх пуль, выпущенных Аароном-Клаусом ему в грудь. Сорок девятое покушение на убийство.

Вопрос: Сколько раз один фюрер может выжить?

Вопрос: Сколько раз один недоубийца может умереть?

Ответ: Столько раз, сколько «Рейхссендер» решит повторить эту сцену.

Они показывали эти кадры снова и снова, и снова, и снова. Все четыре выстрела.

Мгновение увековечили.

Очередная смерть оказалась напрасной.

Ходьба пешком никогда не была любимым способом передвижения Луки Лёве. Медленно, с плохим соотношением затраченной энергии и фактически покрытого расстояния. Его мотоциклетные ботинки начали впиваться в пятки при каждом шаге. Лука был почти уверен, что если снимет их, то найдёт на ногах волдыри размером с Везувий, и с его же «взрывоопасностью».

Но шанса снять ботинки у него не было. Приземлился Лука не особо грациозно, в переплетение сосновых веток. Ему потребовалось в лучшем случае полчаса, чтобы избавиться от ремней парашюта и добраться до земли, не переломав ноги. К тому времени Яэль его уже искала. Это было похоже на игру в жмурки: темнота, крик, темнота, крик – и так до тех пор, пока фройляйн не вывалилась из леса с бледно-зелёным Феликсом на буксире.

– Идём, – сказала она, крепко сжимая свой вновь сложенный парашют. – Нельзя медлить, вдруг наше приземление кто-то заметил.

В возможности оказаться замеченным Лука начинал сомневаться. В этих местах не было ни единого признака существования других людей, не говоря о цивилизации. Они уже много часов брели по талым остаткам зимних сугробов, мимо сосновых стволов, пихтовых, рябиновых… бесконечных рядов деревьев.

По крайней мере, казалось, Яэль знает, куда идёт. После бального зала внешность она не изменяла – волосы всё такие же белые, глаза ядовито-голубые, – быстрые движения делали её ещё больше похожей на ртуть. Одновременно струящейся и смертоносной. Она вела их на юго-восток, в сторону тяжёлых рассветных облаков. Несколько раз они останавливались у ледяных ручьёв ради долгих, жгучих глотков воды. Яэль отломала пару ветвей у ближайшей сосны, ощипала с них иглы, словно перья с птицы, и вручила парням.

– Пожуйте, – сказала она. – Это поможет перетерпеть голод, пока не найдём место для привала.

Лука закинул сосновые иголки в рот: «Вкус как у Рождества».