– Немедленно прекратите орать на меня!

Стыжусь признаться, что полностью потеряла над собой контроль и разозлилась еще больше, чем Тодд.

– Как вы смеете врываться в мой дом и оскорблять меня?! Допрашивать, вопить?! Позвольте напомнить, мистер Шеннон, что вы владеете только половиной ранчо и можете поступать с падчерицей и племянником как пожелаете, но не смейте указывать мне, как одеваться и вести себя.

Я заметила, как побагровело лицо Шеннона; на секунду показалось, что он вот-вот ударит меня, но я не двигалась с места, гордо подняв подбородок.

– Вы… слушайте, мисс, я не позволю всяким девчонкам, хоть бы и партнерам, так разговаривать с собой!

– Как я могу спокойно выслушивать все это, если вы даже не пытаетесь понизить голос?!

Я с омерзением взглянула в его глаза и намеренно по-крестьянски подбоченилась.

– Интересно, представляете ли вы себе, насколько смехотворно выглядите?! Стоите мрачный, словно туча, орете на весь дом. Чего вы надеетесь добиться? Думаете запугать меня криками? Вы такой жалкий, глупый человек, мистер Шеннон! В других обстоятельствах ваши дешевые уловки могли бы меня позабавить!

– Значит, я вас забавляю? – процедил он сквозь зубы, по-бычьи нагнув голову. – Так вот, позвольте вам сказать, ехидная маленькая стерва, что здесь мужской мир и, хотите вы этого или нет, без мужчины не обойтись!

– И вы называете себя мужчиной только потому, что выше меня ростом и громче кричите?

Так, значит, я ехидная стерва! Будь я немного посильнее, содрала бы кожу заживо с этой скотины!

– Нечего мне напоминать, что я мужчина, мисс! Но сильно сомневаюсь, что вам известно, как должна себя вести настоящая женщина! Клянусь Богом, с таким языком и манерой говорить с людьми вы кончите жизнь засушенной старой девой!

– Лучше уж так, чем связаться с грубияном, воображающим, что может сделать меня своей рабыней, – бросилась я в бой, забыв о достоинстве, о решении сдерживаться любой ценой, чувствуя только, что руки чешутся отвесить пощечину Тодду Шеннону; я так бы и поступила, не опереди он меня.

– Значит, притворяешься, что мужчины тебе безразличны, так? – пробормотал он с сильным ирландским акцентом, проявлявшимся только в минуты сильного гнева, и, схватив меня в объятия, бешено стиснул.

Я впервые почувствовала себя совершенно бессильной перед мощью этого гиганта.

– Посмотрим, – прорычал он, и губы, эти тонкие, жесткие, ненавистные губы слились с моими.

Руки все сильнее обхватывали меня, дыхания не хватало, а Тодд был неподвижен, словно скала. Он долго, бесконечно долго целовал меня и, думаю, наслаждался бесполезными попытками освободиться, яростными нечленораздельными криками. По всему видно, он решил проучить меня, указать настоящее место, и я ненавидела его за это, ненавидела все больше, потому что он знал, как целуют женщин, и смог пробудить во мне странные, дремавшие до сих пор ощущения. Поцелуи сэра Эдгара я терпела, не испытывая ничего, кроме легкого раздражения.

Но Тодд Шеннон… О Господи, этот человек был дьявольски умен! Поцелуи из яростных стали страстными, а потом преувеличенно нежными. Думаю, он знал, что я испытываю, и это доставляло ему еще большее удовольствие.

Крайнее отчаяние придало изобретательности. Я притворилась, что слабею, и, услышав торжествующий смешок, закрыла глаза и прижалась еще ближе. Стальное кольцо объятий чуть разжалось.

– Будь я проклят, если под толщей льда не скрывается женщина! – прошептал он, и ярость, невероятная, ослепляющая ярость при виде такой наглости потрясла меня.

Высвободив руку, я ногтями вцепилась в его лицо, изодрав щеку, чувствуя себя на седьмом небе; в глазах Тодда появилось ошеломленно-неверящее выражение.

– Ты, здоровый дикарь! Воображаешь, я размякла от твоих поцелуев?!

– Будь ты проклята, лживая сука! – Он отбросил мои пальцы, чуть не сломав запястье, и, заломив руки за спину, вновь прижал к себе. – Всякой сучке нужно показать, кто ее хозяин, – прошипел он. – Ты меня дразнила и намеренно издевалась, но, клянусь Богом, заплатишь за это!

Всякий раз как я старалась отвернуть голову, он вновь заламывал руки так, что вот-вот, казалось, треснут кости, и я невольно стонала от боли. В конце концов пришлось покориться и позволить ему целовать себя, сколько захочет, пока распухшие, искусанные губы не разомкнулись навстречу настойчивому, жадному языку.

В сине-зеленых глазах Тодда отразились красноватые лучи заходящего солнца, когда он наконец поднял голову. Но на этот раз Тодд не смеялся.

– Будь я проклят, если ты не самая странная женщина из тех, кого я встречал! И клянусь Богом, упряма, как дьявол! Что мне с тобой делать?

Я еще в жизни не испытывала такого унижения; гневные слезы жгли глаза. Лучше подвергнуться зверскому насилию, чем вечно помнить об этих медленных, намеренно страстных поцелуях, против воли вызывающих желание, – и это было унизительнее всего.

– Отпустите же меня наконец! – хрипло прошептала я. – А потом можете убираться – показали свою силу и радуйтесь!

– Девочка, когда ты научишься придерживать язык? Мы прекрасно могли бы поладить…

Но я не дала ему докончить фразы.

– Решили, что взяли надо мной верх? Что я всегда буду к вашим услугам, как только придет фантазия излить на кого-нибудь избыток страсти?

– Клянусь, у меня руки чешутся отвесить тебе пару пощечин, – выругался он, и я горько рассмеялась:

– Почему нет? Вам осталось только изнасиловать меня!

– И по-моему, ты на это напрашиваешься, – медленно протянул он, как-то странно оглядывая меня.

– О Боже, вы просто невыносимы! Почему бы не положить конец этой омерзительной сцене?!

– До конца еще далеко, и ты об этом знаешь, Ровена. Я обезумел и заразил безумием тебя. Может, я не должен был этого делать, но так вышло, и что-то изменилось между нами. Если прекратишь вести себя как упрямый, испорченный ребенок, сама это признаешь.

Но конечно, я не желала ничего признавать! Не дождется, не доставлю ему такого удовольствия!

Наконец Тодд Шеннон, весьма обозленный, ушел: я угрюмо молчала и отказывалась с ним говорить. Я провела ужасную ночь, напуганная теми сторонами моего характера, о которых раньше не подозревала. Неужели я унаследовала это от матери? Подобная чувственность, приступ похоти, охвативший меня, не имеют ничего общего с моим обычным рассудочным мышлением. Неудивительно, что Тодд Шеннон был так уверен в себе! Какими жалкими ему, должно быть, казались моя самоуверенность, заверения в холодной ненависти! Стоило ему поцеловать меня, и я растаяла! Что же со мной происходит?

Последние уничтожающие слова Шеннона пришли на память: «От чего ты бежишь? Когда надоест скрываться, дашь знать. А пока, девочка, оставляю тебя подумать в одиночестве!»