постановками Бежара, и с удовольствием работала с артистами труппы Ноймайера. Ее ум и восприятие были свободны от предрассудков…

P.S. Возвращаясь к разговору о кимоно Улановой, добавлю следующее. Первое кимоно мне передала Елена Сергеевна Брускова, одна из душеприказчиков Улановой, ее близкий друг, замечательный журналист, основательница российских Детских Деревень SOS и одновременно мама моей подруги Наташи Брусковой, из своей коллекции вещей, в свою очередь подаренных ей Галиной Улановой. Ошарашенная невероятным подарком, я попросила Елену Сергеевну: «Напишите, что кимоно действительно принадлежало Улановой. Ведь расскажу кому – не поверят, будут думать, что сочиняю!»

Елена Сергеевна засмеялась и уверила, мол, «справку» такую непременно выдаст. Но не сложилось. Постепенно забылось, отошло куда-то в глубь этой истории. Потом Елена Сергеевна умерла, а Наташа Брускова отдала мне второе, «летящее» кимоно, из подарков Улановой ее маме.

В прошлом году я эту историю вспомнила и пристала уже к подруге Наташе: «Напиши, ты же во всем этом участвовала…» На что Наташа, подумала-подумала и предложила: «Ты сама напиши, а я подтвержу!»

Я написала. Наташа свою часть договора тоже выполнила.

Елена Ржевская. «Недолюбив, не докурив последней папиросы…»

ВМоскве мы жили с ней по соседству, я – на улице Правды, Елена Моисеевна – за углом налево, на Ленинградском проспекте, в доме, что располагался прямо за детской поликлиникой. На втором этаже. Из этого дома ушел на фронт и не вернулся ее юный муж, поэт Павел Коган, написавший песню «Бригантина поднимает паруса» (1937 год).

Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина подымает паруса…

А еще не менее знаменитые строки стихотворения 1936 года:

И снова тишь.

И снова мир.

Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал.

Я с детства угол рисовал.

Они тоже принадлежат ему. Лейтенант Павел Коган погиб 23 сентября 1942 года на сопке Сахарная Голова под Новороссийском. Похоронен в братской могиле на южном склоне горы Безымянной, у самого моря.

Шел 1989 год. Я приходила к Елене Моисеевне – разговаривать. Обо всем – о бурлящей в те дни на экранах ТВ политике, о литературе, о ее книгах, о любви, о войне… Пили чай, Ржевская показывала книги из роскошной обширной домашней библиотеки, старые фотографии, маленькую комнату, где в былые времена собиралась веселая компания молодых поэтов – их с Павлом друзей… А в старом доме с толстыми каменными стенами все шел и шел ремонт: меняли трубы, плиты, ванны, красили подъезд… Дом ремонтировали изнутри, наружная его сторона осталась почти такой же, как сорок восемь лет назад – в ту пору, когда на троллейбусах двенадцатого маршрута перевозили от Волоколамского шоссе, куда их доставляли с фронта (так близко был он), раненых бойцов. А в обратную сторону к Волоколамке, один за другим шли отряды народного ополчения.

Из этого дома осенью 1941-го Елена Ржевская тоже ушла на войну, сюда вернулась после Победы – писать о пережитом…

Ее книги – как полностью построенная на документах «Берлин, май 1945», так и рассказы, и повести «От дома до фронта», «Февраль – кривые дороги», «Ближние подступы» и «Ворошённый жар», где по определению писательницы главный герой – месиво войны, воссоздают то горькое и яростное время с его живыми приметами, хранят память о трагических страданиях всех, подпавших под жернова бойни, когда черта между датой жизни и смерти, эта «цезура между началом и концом», была словно краткий выдох.

– Елена Моисеевна, к кому-то потребность писать приходит сама по себе и рано. Другим, и это не редкость, нужен толчок, импульс. Им может быть прикосновение к значительным событиям, волнующая память о детстве, сотрясение любовью, горем. О чем бы писатель ни говорил, в явном или преображенном виде в его книгах присутствуют пласты его собственной жизни…

– Для меня, хотя я писала раньше и пишу сейчас о жизни без войны, таким основным пластом остается война, которую я пережила в рядах действующей армии в качестве военного переводчика.

В далеком 1941-м была я студенткой ИФЛИ, но началась война. Попасть на фронт, не имея никакой военной специальности, было непросто. В конце сентября 1941 года сдала экзамены на курсы военных переводчиков, созданные Генштабом. Наша армия очень нуждалась в переводчиках.

– Это были особенно тяжелые дни для столицы…

– Да, очень тяжелые. С большинства московских вокзалов уже не уходили в глубь страны поезда, доезжали лишь до подмосковных дачных платформ, над городом – аэростаты воздушного заграждения, на улицах – баррикады. И когда курсантов привезли на сборный пункт, мы были уверены: пошлют защищать город. Но нас посадили на теплоход «Карл Либкнехт» – символично, не правда ли – теплоход поплыл по Волге и причалил к маленькому городку Ставрополю, что в ста километрах от Куйбышева. Сейчас этот городок ушел под воду Куйбышевского моря, а сохранившийся его кусочек поглощен возникшим городом Тольятти.

Здесь в ненастную первую осень войны московские студенты обучались одной из самых древних военных профессий – военного толмача. Отсюда ушли на фронт. И многие не вернулись.

По главной улице Ставрополя, мимо окон дома, где разместились курсы военных переводчиков, шла на переформирование разбитая в боях дивизия. Еще в пилотках (а зима ранняя, свирепая), в обгоревших шинелях. И можно представить, как изнурена, как вытрепана была она в боях, что отводили ее в такой глубокий тыл.

– А вы учили немецкий язык.

– А мы, курсанты зубрили немецкий язык, изучали трофейные документы, которые везли из Куйбышева по санному пути, по Волге; заучивали термины, устав немецкой пехоты, книгу генерала Гудериана – одного из идеологов блицкрига, с ее ликующим названием «Внимание – танки!», чтобы овладевать военной терминологией противника. Те из курсантов, кто получил потом назначение на подмосковный фронт, увидели эти танки Гудериана, прошедшие без единого поражения по Европе, впервые остановленными, разбитыми под Москвой.

– А что-то особенное, необычное для Вас изучали?

– Я Вам еще не рассказывала историю о «ругательном разговорнике»?

– Нет, не рассказывали.

– Приближалось время окончания курсов. Нас всех уже успели снабдить военным русско-немецким разговорником. И вдруг спохватились: а что, если командиру понадобится выругать фрица, а переводчик не знает как. Срочно поручили одному преподавателю, эмигранту-немцу, составить такой «ругательный разговорник». Русским языком наш преподаватель владел значительно слабее родного, потому то и дело консультировался с нами, курсантами, насколько слово «дылда» – ругательство и какие к нему есть синонимы. Этот уникальный разговорник досылали переводчикам на фронт. Я