Она покачала головой. Грустно смотрела на мои руки, обнимающие тонкую фигурку, которая тихо кряхтела, смешно надувая губки. Я пыталась поймать мамин взгляд, поделиться с ней вновь обретенным чувством, но она ускользала от меня.

Я взглянула на свою девочку. Она притихла.

– Я теперь не одна, – прошептала я. Мама стукнула по стеклу. Она стала махать мне рукой и исчезать, медленно тая в воздухе, словно сигаретный дым.

Я смотрела, как последний серый завиток исчезал в воздухе. Ощущала, как бьется сердце дочки. Чувство, доселе неведомое мне, тяжестью сугроба, упавшего с крыши, придавило меня, утяжелило мои плечи, грудь. Внутри оно, громоздкое, вытеснило радость и восторг, удивление и осколки счастья, что вот она, девочка моя, обретенный друг мой, лежит у сердца моего, тихо прислушиваясь.

Солнце вышло из-за кирпичного дома и ослепило глаза. Всплыла четкая картинка, словно кадр из фильма: мама сидит у деревянной кроватки в единственной комнате нашей старой квартиры. Держит пальцами одной руки мои ножки в тех самых белых вязаных пинетках, что принес отец, и тихо поет колыбельную. Баю-бай, баю-бай. Одна во всем мире, склонившись надо мною, она вглядывается в мое лицо, в тревоге то поправляя одеяльце, то поглаживая меня по голове.

Я встрепенулась, словно птица, картинка закрылась, за окном шумел город.

Дочка лежала тихо. Спала.

Она хрупкая, нежная, такая беззащитная в этом огромном необъятном мире. Смогу ли я?

Как же страшно жить, мама, как же страшно…