На фоне серебристо-серого парижского неба сверкающие струи фонтанов то взлетали ввысь, то падали, обгоняя друг друга, журчала вода, и над всем этим возвышался обелиск — символ тысячелетнего постоянства, светлый стержень, отвесно погруженный в самое непостоянное, что есть на земле, в текучие воды фонтанов, которые устремлялись к небу, чтобы сразу же низвергнуться в небытие; на один-единственный миг они преодолевали земное тяготение, а потом, преображенные, снова устремлялись вниз, напевая самую древнюю колыбельную песню на свете — монотонную песнь воды, песнь о вечном возрождении материи и вечном уничтожении личности.

— Давай поедем еще на Рон Пуэн, — сказала Лилиан, — там тоже фонтаны.

Клерфэ молча ехал через Елисейские поля. На Рон Пуэн они услышали ту же песнь вспененной воды. Но здесь вокруг фонтанов выросла миниатюрная роща из желтых тюльпанов, которые, подобно прусским солдатам, стоящим по стойке смирно, ощетинились лесом штыков — своими желтыми цветами.

— И все это тебе тоже безразлично? — спросил он.

Лилиан медленно перевела на него взгляд, оторвавшись от созерцания струй воды в ночной темноте. «Он мучается, — подумала она. — Как легко мне было вызвать в нем раскаяние!»

— Надеюсь, что безразлично, — сказала она. — Я как бы растворяюсь, глядя на это. Разве ты не понимаешь меня?

— Нет. Я не хочу растворяться ни в чем; я хочу всегда ощущать себя сильным.

— Я тоже хочу.

У него было огромное желание — остановить машину и поцеловать ее; но он не знал, чем это может кончиться. Лучше всего было бы въехать на клумбу, смять желтые тюльпаны, разбросать все вокруг и, схватив Лилиан в охапку, умчаться с ней куда-нибудь… Но куда? Унести ее — и спрятать куда-то в надежное убежище или навсегда остаться прикованным к этому вопрошающему взгляду, к глазам, которые, как ему казалось, никогда целиком не погружались в его глаза.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Забудь все остальное. Забудь ту женщину.

— Почему? Зачем тебе быть одному? Ты думаешь, я все это время была одна?

«Джузеппе» вдруг подпрыгнул и замер. Клерфэ снова включил мотор.

— Ты говоришь о санатории? — спросил он.

— Я говорю о Париже.

Он пристально посмотрел на нее. Она улыбнулась.

— Я не могу быть одна. А теперь отвези меня в отель. Я устала.

— Хорошо.

Клерфэ проехал вдоль Лувра, миновал Консьержери и въехал на мост Сен-Мишель. Он не знал, как поступить. Он бы с удовольствием избил Лилиан, но не имел права: ведь она призналась ему в том же, в чем он до этого признался ей. Сомневаться ни в чем не приходилось. Клерфэ хотел только одного — удержать ее. Лилиан вдруг стала для него дороже, желаннее всего на свете. Он должен был что-то предпринять. Нельзя так просто распроститься с ней у входа в отель. Тогда она больше не вернется к нему. Сейчас его последний шанс. Чтобы удержать ее, надо найти какое-то магическое слово, иначе она выйдет из машины и с отсутствующим видом улыбнется, поцелует его и исчезнет в дверях отеля. Ее навсегда поглотит этот отель, вестибюль которого пропах рыбным супом и чесноком; она подымется по покосившейся лестнице с выщербленными ступеньками, пройдет мимо конторки, за которой дремлет портье, приготовивший себе на ужин кусок лионской колбасы и бутылку дешевого вина, и последнее, что останется в памяти у Клерфэ, — это тонкие светлые щиколотки Лилиан в полутьме узкого прохода, щиколотки, подымающиеся по ступенькам вплотную друг за другом. А когда Лилиан окажется у себя в комнате, у нее за спиной вдруг вырастут два крыла и она выпорхнет на улицу; она полетит не к часовне Сен-Шапель, о которой сегодня рассказывала, а прямо в Вальпургиеву ночь, сидя на весьма элегантном помеле — изделии Баленсиага или Диора. Все черти там будут во фраках, сплошь рекордсмены-гонщики, которые к тому же свободно изъясняются на шести языках, изучили всех философов от Платона до Хейдеггера и вдобавок еще виртуозы-пианисты, мировые чемпионы по боксу и поэты.

Портье зевнул и проснулся.

— У вас есть ключи от буфета? — спросил Клерфэ.

— Точно так. Вам что, виши, шампанское, пиво?

— Принесите из холодильника банку икры.

— Это невозможно, сударь. Ключи у мадам.

— Тогда сбегайте на угол в ресторан «Лаперуз». Он еще открыт. Достаньте там. Мы подождем вас здесь. Я за вас подежурю.

Он вынул из кармана деньги.

— Я не хочу икры, — сказала Лилиан.

— А что ты хочешь?

Она медлила.

— Клерфэ, — сказала она после долгой паузы. — До сих пор я еще никого так поздно не принимала у себя. Ты ведь именно это хотел узнать?

— Правда, — вмешался портье. — Мадам всегда возвращается домой одна. C'est pas normal, monsieur *. Принести вам шампанского? У нас еще есть шампанское урожая тридцать четвертого года, «Дом Периньон».

— Тащите его сюда. Вы — золото! — закричал Клерфэ. — А что у вас найдется поесть?

— Мне хочется такой колбасы. — Лилиан показала на ужин портье.

— Я отдам вам свою, мадам. В буфете ее сколько угодно.

— Принесите колбасу из буфета, — сказал Клерфэ. — И еще кусок черного хлеба и кусок бри.

— И бутылку пива, — добавила Лилиан.

— А шампанского вам не надо, мадам?

Лицо портье помрачнело: он подумал о том, что его чаевые соответственно уменьшатся.

— Во всяком случае, принесите бутылку «Дом Периньон», — сказал Клерфэ, — хотя бы для меня одного. Я хочу сегодня кое-что отпраздновать.

— Что именно?

— Взрыв чувств. — Клерфэ занял место портье. — Идите! Я за вас подежурю.

— А ты умеешь обращаться с этой штукой? — спросила Лилиан, показывая на доску дежурного.

— Конечно. Научился во время войны.

Она облокотилась на стол.

— Ты многому научился во время войны. Правда?

— Очень многому. Ведь почти всегда война.

— * Это ненормально, мсье (франц.).

* * *

Один из постояльцев заказал бутылку воды, другой, который собрался уезжать, попросил разбудить его в шесть часов утра. Клерфэ все записал. Лысому господину, удивленно посмотревшему на него, Клерфэ передал ключи от двенадцатого номера, а двум молодым англичанкам — ключи от номеров двадцать четыре и двадцать пять. Потом в вестибюль забрел подвыпивший мужчина; он желал узнать, свободна ли Лилиан и какова ее такса.

— Тысяча долларов, — сказал Клерфэ.

— Ни одна женщина не стоит этого, дурак, — ответил пьяный и снова исчез, растворившись во мраке набережной, откуда доносились всплески воды.

Портье принес бутылки и колбасу и заявил, что, если еще что-нибудь понадобится, он готов снова отправиться в «Тур д'Аржан» или в «Лаперуз». У него, мол, есть велосипед.