Мы уже говорили раньше, что в красоте, по мнению многих авторов, кроется опасность. И действительно, даже не зная всех красивых женщин во всех книгах, я могу с достаточной уверенностью утверждать, что если на первых страницах книги появляется красивая женщина, то на следующих страницах нас довольно часто ожидают несчастья. Возможно, красота действительно опасна — например, в силу того, что она чрезмерно сближает душевное влечение и сексуальное желание. Как говорит Томас Манн в «Иосифе и его братьях», красота — «это одновременно и в равной мере область любви и [область] желанья», ибо сюда вмешивается сексуальность, которая составляет основу красивости. Но скажу заранее, дабы не грешить безосновательными утверждениями, что, опираясь на свой ограниченный жизненный опыт, куда более богатый прочитанными книгами, нежели реальными переживаниями, я готов заявить, что значительно чаще сталкивался с опасными красавицами в книгах, нежели в жизни. Иногда кажется, что писатели просто пользуются дарованной им возможностью описывать выдуманных красавиц и придумывать их опасные приключения, будучи при этом свободными от необходимости страховать жизнь своих героев.

В самом деле, куда ни глянь, литературная красота неизменно вызывает пагубу и смуту. Даже если реальная Троянская война вспыхнула по причинам политическим и экономическим, ее литературной причиной была красота. В начале это красота трех соперничающих богинь, Афродиты, Афины и Геры, из которых троянский принц Парис был вынужден выбирать красивейшую. А в продолжении — красота Елены, жены спартанского царя Менелая, которую Парис похитил с помощью Афродиты.

Кстати, интересно, что троянские старцы в поэме говорят, будто, несмотря на все ужасы этой бессмысленной войны, они способны понять ее мотив:

Нет, возмущаться нельзя, что троянцы и войско ахейцев

Из-за подобной жены терпят бедствия долгое время[57].

И только потом они добавляют:

Вправду похожа она на бессмертных богинь своим видом,

Но и с такой красотой пусть домой на судах возвратится,

Лишь бы несчастья вослед не оставила нам и потомкам.

Красота, таким образом, это источник зла, и греческая мифология не ограничивается рассказом о ее влиянии на ход жизни. Она приписывает ей даже влияние на ход процессов во Вселенной. Так, если красота Елены двинула в путь тысячу кораблей, на которых греческие воины поплыли к берегам Трои, то красота персидской принцессы Левкотои, по словам Овидия, изменила путь Солнца на небе:

…К чему, о рожденный от Гипериона,

Ныне тебе красота, и румянец, и свет лучезарный?

Ты, опаляющий всю огнем пламенеющим землю,

Новым огнем запылал; ты, все долженствующий видеть,

На Левкотою глядишь; не на мир, а на девушку только

Взор направляешь теперь; и то по восточному небу

Раньше восходишь, а то и поздней погружаешься в воды, —

Залюбовавшись красой, удлиняешь ты зимние ночи.

Так, силой красоты смертной женщины и тоски, которую она породила в сердце Солнца, день удлинился, а сезоны изменились. Овидий замечает Гелиосу: «…Переходит душевная мука в очи твои; затемнен, сердца устрашаешь ты смертных […] ты побледнел, у тебя от любви эта бледность». Так же и в уста отца Дафны он вкладывает слова: «…краса твоя сбыться желаньям не позволяет твоим».

И то же самое мы видим в Библии: едва заходит речь о женской красоте, тотчас возникает опасность. Перед вступлением в пределы Египта Аврам говорит Саре: «Вот, я знаю, что ты женщина, прекрасная видом. И когда Египтяне увидят тебя, то скажут, "это жена его", и убьют меня, и тебя оставят в живых». И он просит ее: «Скажи же, что ты мне сестра, чтобы мне хорошо было ради тебя, и дабы жива была душа моя через тебя».

И было, когда пришел Аврам в Египет, Египтяне увидели, что она женщина весьма красивая; увидели ее и вельможи фараоновы, и похвалили ее фараону; и взята была она в дом фараонов[58].

Таким образом, Аврам не только не пострадал, но даже выиграл. «И Аврааму хорошо было ради нее; и был у него мелкий и крупный скот, и ослы, и рабы, и рабыни, и лошаки, и верблюды»[59].

Но опасность женской красоты, видимо, подчиняется законам гидравлики: если ей не дают прорваться в одном месте, она всегда находит себе другой выход.

Но Господь поразил тяжкими ударами фараона и дом его за Сару, жену Аврамову.

И призвал фараон Аврама, и сказал: что ты это сделал со мною? для чего не сказал мне, что она жена твоя?

Для чего ты сказал: «она сестра моя»? и я взял было ее себе в жену. И теперь вот жена твоя; возьми и пойди.

И дал о нем фараон повеление людям, и проводили его, и жену его, и все, что у него было[60].

Мы помним, что очень похожая история произошла с Исааком и Ревеккой в стране Филистимской, у Авимелеха, царя Герары[61]. И там тоже красивая женщина подвергла опасности жизнь своего мужа, и там тоже красота вызвала сумятицу.

И даже Гумберт Гумберт, которому обычно удается сохранить оригинальность суждений, в вопросе об опасности красоты идет по проторенной борозде. Он, правда, говорит, что в его определении нимфетки «красота тоже не служит критерием», но в своем описании Лолиты он рассказывает о «сказочно-странной грации, той неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелести — которые отличают нимфетку от сверстниц». И он разъясняет:

Надо быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте […] дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам — по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности — маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей.

Я надеюсь, вы помните, что это не пустые разговоры и что опасность, таившаяся в красоте Лолиты, была отнюдь не теоретической? Ведь именно она в конечном счете привела Гумберта Гумберта к безумию и именно из-за этого таинственного очарования в «душеубийственной переменчивой прелести» он убил своего врага.

До сих пор я ограничивался небольшими примерами опасности, таящейся в женской красоте. Сейчас я хочу несколько подробней поговорить о трех красивых женщинах, чья красота привела к смерти. Я думаю, что они вам хорошо знакомы. Одна — это Ремедиос из «Ста лет одиночества», вторая — Батшеба Эвердин из романа Харди «Вдали от обезумевшей толпы», а третья — красавица вдова из «Грека Зорбы». Имя этой вдовы появляется в книге всего один раз, и, если я не ошибаюсь, ее зовут Сормалина или Сормалика. Я помню, что в молодости как-то отметил его для себя, чтобы никогда не забыть, и все-таки забыл. Я бы с удовольствием поговорил здесь также об Авигее, жене Навала Кармиэльского, которая была, как вы помните, и умна, и красива, что делало ее вдвойне опасной. Но я уже писал и говорил о ней по многим случаям, и в нынешних рамках ограничусь отсылкой читателя к 1-й Книге Царств, главе 25-й.