Выходило, что просидел он в том подвале без малого год, пока красные Колчака и белочехов с Урала не погнали. Вот только тогда и вышел. И то не сразу. Пока у новой власти руки дошли, пока разобрались, что к чему. Тут Ивану очень пригодилось знакомство с Петром Старцевым, тем, что ликвидацией Романовых руководил, он, оказывается, не погиб и по-прежнему в ЧК служит. Телеграфировали ему в Алапаевск. Он ответил, что, мол, знаю такого Ивана Маслова, вот его, слава тебе Господи, и выпустили.

Оголодал и ослаб так, что еле-еле на улицу выбрался. Денег ни копейки не было, идти некуда. Вот и заплакал, от слабости и жалости. Потом, правда, оправился и прямехонько к дорогому куму на Кузнецкую улицу двинул. Ну, думал, погоди, гнида, уж я тебя!.. Теперь при советской власти я тебя, гада, прижучу, буржуйского прихвостня! Прижучил.

На Кузнецкую Иван еле добрел, пока в подвале сидел, ноги совсем ослабли, да и от свежего воздуха голова кружилась, а еще знобило, в одном-то пиджачишке на свежем ветерке. Так вот, дом Евграфа Никаноровича оказался крепко запертым, а самого хозяина и след простыл. Соседка только рассказала, что еще на Пасху всю мебель продал и уехал, а куда, не сказался.

— Как же так? А куда же… — бормотал растерянно Иван.

— А пес его знает, — сплюнула соседка. — Мерзкий был человечишка. Как только с ним Катерина жила, не знаю. Хорошая была баба.

— А разве он женат был?

— Ну а то как же. Жена у него была Катерина и дочка Настасья.

— А как же… — пытался сообразить Иван. — Я же у него гостил прошлой осенью и никаких женщин в доме не видел.

— А-а. Так прошлой осенью Катерина с дочкой к родителям ее ездили в деревню. Мать у нее очень болела, думали, совсем помрет, проститься ездили. Ну да Бог милостив, отошла. Так что все втроем и съехали, а куда, ни полслова.

С тем Иван и ушел. Брел он по улице и думал: что теперь делать? Без денег-то и домой не доберешься, и здесь пропадешь. Вот и оставалось: то ли в речке утопиться, то ли под поезд броситься. Пока думал, дошел до какого-то дома, вокруг толпа мужиков, толкаются, в двери тискаются.

— Мужики, а чего это тут? Митинг какой? — так просто спросил, от нечего делать.

— В железнодорожную охрану людей набирают, — бросил кто-то через плечо.

— А чего, и жалованье платить будут?

— И паек, и место в казарме.

— Да ну? Так это я, пожалуй, тоже запишусь, — обрадовался Иван, пристраиваясь к разговорчивому мужику.

— Запишусь! — передразнил мужик. — Много тут таких охотников, да не всех берут. Тут у них строго, чтоб непьющий, чтоб из пролетариев. Чтоб умел винтовку в руках держать, и вообще.

— Ну так я гожусь! Я в охране-то служил у нас в Алапаевске.

— Да? — с интересом взглянул на него мужик. — И чего стерег, нужник на огороде?

Вокруг заржали. А Ванька больше ничего отвечать не стал, а зато, когда в нужный кабинет прорвался, сразу рассказал, что сам из Алапаевска и состоял в отряде, что великих князей охранял. Ну там еще биографию рассказал, про тюрьму и что из рабочих. Взяли без разговоров.

Тогда Иван жуть как обрадовался. Шутка ли, крыша над головой, кусок хлеба. Да еще шинель казенную выдали, а к зиме валенки. Но это было вначале, пока лето, тепло и солнышко. Впрочем, когда настала осень и полили дожди, тоже еще было сносно, а вот с наступлением зимы Ванька все чаще задумывался о родном доме. Барак, в котором они жили, был холодным, хлипким. Дров вечно не хватало, да и тощий паек Ивану тоже быстро наскучил. И стал он подумывать об Алапаевске. И давно бы уехал, кабы не одна мысль, засевшая в голове занозой. Отыскать дорогого кума Евграфа Никаноровича и поквитаться. Он чуть не каждую неделю ходил на Кузнецкую справляться, не вернулся ли, не прислал ли весточку. С соседкой кумовой подружился, с Агафьей Харитоновной, даже стал в гости захаживать, поговорить, у печи погреться, он ей дров наколет, она ему щей нальет, он ей баньку стопит, заодно и сам помоется. Соседка была женщина одинокая. Муж помер давно, одного сына беляки расстреляли, другого красные, дочка лет пять назад в родах померла. Вот такая жизнь.

А Евграф Никанорович как сквозь землю провалился. Ни слуху ни духу.

Надо домой ехать, хлопая в ладоши и притоптывая на морозе, в очередной раз решил Иван, вот только напоследок к Агафье Харитоновне сходит — и домой.

— А, Ваня, проходи, проходи. А у меня как раз картошка подоспела. Повечеряем с тобой, — обрадовалась Агафья Харитоновна.

— А я вот селедки добыл, — шлепая на стол завернутую в газету рыбину, улыбнулся Ваня. — Тепло у вас, хорошо, — скидывая шинель и прислоняясь к печке, поделился он и даже глаза закрыл от удовольствия, чувствуя, как тепло потихонечку проникает все глубже в заледенелые ладони.

— Да, пока дрова есть, хорошо. А выйдут, что делать? — вздохнула Агафья Харитоновна, принимаясь чистить селедку. — Вона как заледенела вся. Ну да ничего, сейчас отойдет. Чего у вас на железке слышно, как там оно вообще?

— Да так, — неопределенно пожал плечами Ваня. — Про кума-то моего так ничего и не слышно?

— Про Евграфа-то? Ой, батюшки! — бросила селедку Агафья Харитоновна. — Чуть не забыла. А ведь ждала тебя, чтоб рассказать, и вот почти из головы вон.

Иван от таких слов весь напружинился.

— Видала ж я его, надысь и видала. Я как раз молоко развезла и с бидонами домой шла из-за реки. Вот у Спасской церкви через улицу собралась перейти, а тут из-за угла автомобиль вывернул, едва отскочить успела, а за ним солдаты строем. Стою, жду и вдруг вижу, по той стороне Евграф идет. Фигуру-то его длинную ни с кем не спутаешь, в тулупе, в валенках, но как есть он. Я его окрикнула, Евграф, мол, а он по сторонам глазами зыркнул, повыше воротник поднял и шагу прибавил. А уж когда на ту сторону перешла, его и след простыл, — не замечая Ванькиного волнения, рассказывала старуха.

— Это когда было? За рекой? А чего ж он там делал? — суетливо хватаясь за шинель, бормотал Иван.

— Да ты куда собрался-то? — усмехнулась, возвращаясь к селедке, старуха. — Думаешь, он тебя там на паперти ожидает? Остынь. Сядь, поешь.

— Да как же кум? Он мне ох как нужен! — резанув себя ладонью по горлу, проговорил Ванька.

— Нужен — найдешь. Главное, он здеся, в городе, не сбег за границу. Евграф — мужик хитрый, себе на уме, раньше Колчака смекнул, что долго белякам не продержаться, вот и сбежал от греха, а то вдруг, когда красные вернутся, потянут в ЧК объясняться, откуда шелковые диваны да резные буфеты, — со злой усмешкой рассказывала Агафья Харитоновна. — Сам-то Евграф гостей не жаловал, а вот Катерина, та попроще была, когда мужа не было, привела меня раз, показала, в каких они теперь хоромах живут. Очень уж ей похвастаться хотелось. Прям дворец, а не изба. А у совдепов известное дело, разговор короткий, не то что за кан-де-лябры, за рубь серебряный к стенке поставить могут. А еще в услужении был, значит, пособник буржуйский, и неважно, что ты барину ночной горшок выносил, — накрывая на стол, рассуждала старуха. — Моего Егорушку к стенке поставили только за то, что он коней белякам ковал. А что, у него выбор был? Отказался бы, так его бы еще тогда к стенке. А согласился, все одно расстреляли, — со слезой в голосе рассказывала Агафья Харитоновна. — И не посмотрели, что жена на сносях да мать-старуха. А ведь донес кто-то из соседей на Егора моего. Может, Евграф и донес. Садись, Ваня, за стол, есть будем. А Евграфа найдешь, раз он в городе прячется.