– В самый раз, – не согласился Никодим.

– Я ничего не понял. Басурман наш продул, а на Устремленного мы даже не поставили. Хоть что-нибудь удалось получить?

Никодим хитровато ухмыльнулся и достал из кармана свой неожиданно располневший бумажник. Отсчитал приличную сумму и протянул мне:

– Тонкая игра на жадности, зависти, глупости и продажности. Мы поставили, дорогой, обязательно. Но не на Устремленного, а на Фрегата. И вот тебе результат. Твои наградные вернем, а эти себе оставим. Темная лошадка, она борозды не испортит.

В тот вечер у нас был пир горой. Раиса получила сапоги.

– Жалко, что повторить нельзя, разовый проект, – печалился Никодим. – Такая ловкая комбинация. Я ж тебя знаешь за кого выдал-то?..

Хотя еще разок попробовали. Но тут уж спасаться пришлось через окошко в сортире. И то – сшибли кирпичом промеж лопаток.

Еще Никодим таскал меня на собачьи гонки, где тупая свора бегает по кругу за железным зайцем на шесте. Но собака – тварь самовольная, говорил он, ее не купишь. Тут другое надо. А на забеги поросят я с ним уже не пошел. У меня была халтурка – перетаскивать во двор и обратно домой полупарализованного деда.

Минимум два раза в неделю мы с Раисой непременно бывали в «Париже». Не стал бы я ходить в этот гнусный питейный дом, но для моей подруги это представлялось чем-то вроде визита к родственникам. Там ее всегда встречали с распростертыми объятиями. И было с чего. Райка любила шикануть и угостить целый выводок обормотов, которые за бесплатную выпивку готовы были кукарекать под столом и пускать розовые слюни, лишь бы оставаться приятными, пока не иссякал источник. Это ей нравилось, что поделать.

А я вынужден был сидеть со всяким жульем, пить с ними водку и перемалывать темы, от которых с души воротило. Черт-те что там у них в башке, мука мученическая.

– Приснилось сегодня: рожа черная родилась у меня. Ну, думаю, убью суку, с негром крутила. Прям вот во сне так взял и убил бы. Ты сны не разгадываешь, профессор? К чему бы это?

– Не знаю. Знаю только, что если дерьмо приснилось, то это к деньгам.

– Моя жена говорит: пусть чего угодно приснится, только чтоб не дракон. Чего-то с драконом там нехорошо.

– Ну, тогда я желаю, чтобы тебе приснился дракон.

– Почему это?

– Ты испугаешься и обделаешься. А это уже к деньгам.

Бывали скандалы, и достаточно часто. Эта публика легко срывалась в истерику. Тогда поднимался невообразимый гвалт, и развлекался лишь тот, кто сохранял спокойствие, даже если орал больше других. Мне не всегда это удавалось. Отовсюду неслась такая бестолочь. Когда ражий детина двадцати годов принимался говорить о себе, как в назидание потомству: «Это детям. А мы уже так, переростки, так можно сказать. Нам теперь бухла б да пули», как тут сдержаться? Или пижон-самоучка с его поучениями: «За лицом надо ухаживать, чтобы хорошо выглядело. Сапоги вон, когда не чистишь, они во что превращаются?» Или сморчок какой-нибудь, что, оттянув воротник и закатив очи, в сокровеннейшем раже выкручивает душу:

– И на смертном одре вспомню две вещи: как похмелялись с отцом на речке утром, и второе… как опять похмелялись…

А ему:

– Да иди ты! С вечера про похмелье!

А он:

– Что ты понимаешь в духовном вопросе, убоже?

А ему:

– А для тебя это никак не врубается?! Щас врубим!!

И пошло-поехало, с ровного места в откос. И пр.

Тогда я сжимался, как раненое животное, и тихо страдал.

Впрочем, некоторые относились ко мне почтительно. Ну как же, интеллигент, куда нам. Один такой иногда тыкал в меня растопыренной пятерней с синей наколкой «Жизнь всему научит» и восторженно говорил вновь прибывшему соседу:

– Это такой, знаешь, у нас человек, у-у. Вот смотришь на него и… все видишь! Как Путин.

Потом врубали музыку, танцы, Райка поднималась, оглаживая себя по бедрам:

– Пойду, что ли, потопаю, повиляю попою.

– Ну куда, ты выпила, идем домой уже.

Она вырывала руку, кокетливо заявляла:

– Все, я тебя не знаю, я пошла знакомиться.

И уносилась в прыгающую толпу, из которой выскакивала время от времени, только чтобы хлебнуть вина. А я не плясал. Не умел, не хотел. И поэтому либо пил, чтобы не скучать, либо скучал, чтобы не пить, но, как бы то ни было, веселье пролетало мимо меня. И одна только грусть оставалась надежным собутыльником и собеседником до самого конца.

Тот вечер ничем не выделялся в череде однообразных праздников, примитивных и безобразных, как дешевая роскошь «парижского» застолья с липкой семгой, плохо вымытой посудой, рулетами из баклажан, тефтельной подливой, тухлым пивом, навязчивыми скрипачами с их угодливым репертуаром. Все шло как обычно, как хвост бесконечного каравана. Раиса была весела, некапризна и взвинченна в той мере, в какой веселы и взвинченны были все. Она хохотала, пила шампанское и мчалась танцевать, держа за руки своих подруг – веселых, взвинченных, незлобивых, лишенных подбородков, зависти и амбиций. Им хотелось праздника – чего в том плохого?

Я не видел, как Раиса выбыла из толпы. Танцы были в разгаре, и находиться ей в общем-то следовало там. Она незаметно приблизилась, спокойная, необыкновенно тихая, и села рядом. В лице у нее появилось что-то сразу удерживающее внимание, такое, как если разговариваешь, смеешься, и вдруг – раз! – замираешь на полуслове. Она налила стакан сока, выпила. Потом сказала:

– Все. Я беременная.

Я не расслышал:

– Что ты?

– Беременная, вот что.

– Ты, как это… наплясала себе, что ли? – неловко пошутил я.

– Уймись.

По дороге домой мы молчали. Не хотелось говорить. Вернувшись, она, одетая, легла на постель и повернулась лицом к стене.

– Ты это серьезно? – уточнил я, сомневаясь, не следует ли воспринимать происходящее юмористически.

Она не ответила. Тогда я сел на постель и спросил:

– Чей ребенок?

– Мой.

– В смысле – от кого?

– Не знаю.

– Может… это мой?

– Нет, – ответила она.

Я ждал, что она продолжит, но не дождался.

– А чей?

– Мой.

– Как это – твой?

– Он тебя не касается. – Она замолчала. Спустя время сказала: – Он никого не касается. Никого. – И прошипела себе под нос: – Будьте вы прокляты все.

– И сколько уже?

– Сколько надо. Все мои… Чего тебе?

– Ты что, рожать собралась?